Травести - Страница 3

Ленин. Он там?

Надя. Да.

Ленин. Газеты у него?

Надя. Да!

Ленин. Ты сама видела?

Надя. Да, да, да!

Все это время, однако, голос Джойса звучит значительно громче. Он находит другой листок, который лежит на полу. Этот листок незадолго до того нечаянно обронил Ленин. Джойс поднимает листок. Надя выходит из библиотеки через дверь, Ленин говорит ей вдогонку по-русски.

Ленин. Иди назад и скажи ему, что я приду. Только вот соберу свои бумаги.

Джойс. «Дженерал электрик компани» (США) 250 миллионов марок, 28 тысяч рабочих, прибыль 254 миллиона марок…»

Ленин, услышав знакомые слова, подходит к Джойсу.

Денин. Pardon!.. Entschuldigung!.. Scusi!.. Извините!

Джойс (передавая ему листок). Je vous en prie! Bitte! Prego! Бывает!

Ленин уходит. Джойс теперь один в библиотеке.

(Декламирует?)

Сесили (проходя через сцену как прежде). Тс-с!

Джойс замолкает, надевает шляпу, берет трость и, напевая, выходит. Все это время Сесили смотрит на него с нескрываемым презрением.

Джойс.

На сцене появляется старый Карр. Библиотека тем временем должна превратиться в комнату. Лучше, если это произойдет по возможности незаметно; приветствуется использование музыки в качестве связки между сценами.

Примечание. В первой постановке в комнате стояло пианино, на котором время от времени играл старый Карр. В момент смены декораций он играл (отчаянно фальшивя) мелодию «Бухты Голуэй». Впрочем, Карр может появиться на сцене и сразу сидящим в кресле в позе, типичной для погруженного в воспоминания старика…

Карр. Он был ирландец, понятное дело. Правда, не совсем из Лимерика; родился и вырос в Дублине – кто этого не знает! У него что ни книга, то про Дублин.

Раньше у меня это ловко выходило, но работа в консульской службе не способствует, увы, развитию поэтического дарования. Никаких поблажек, никаких поощрений. Что поделать: консульская служба никогда не придавала особенного значения способностям своих сотрудников к версификации и не требовала наличия таковых в качестве условия для успешной дипломатической карьеры. Нет, нет, никто, разумеется, ничего не запрещал: я далек от подобных утверждений! Напротив, трудно назвать какое-либо другое учреждение, собравшее под своей эгидой такое множество просвещенных личностей, благосклонных к изящным искусствам. Да что там говорить – ведь именно эта благосклонность и свела вместе меня и Джойса. Вот он входит в этот самый кабинет – ваша поддержка? – наша поддержка? – наша полная поддержка! – театральное событие высшего класса, сногсшибательный успех, мой личный триумф в ответственной роли Эрнеста – нет, не Эрнеста – того, другого, но тоже роль первого плана – и не забудьте сэндвичи с огурцом для леди Брэкнелл… потом вышел конфуз, но не стоит об этом. Ирландский хам! Я, однако, незлопамятен, тем более что с тех пор столько воды утекло и тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из-за нескольких франков (дело, впрочем, не в деньгах, да и не в брюках, конечно), но, как ни крути, поощрение стихотворчества не числилось среди приоритетных задач британского консульства в Цюрихе в том далеком семнадцатом году, так что нынче я уже не столь ловок в обращении с рифмой, как в молодые годы. Слишком поздно браться вновь за перо. Увы, но что поделаешь? Впрочем, я отклонился от темы. Но я не стану просить у вас прощения за это: именно лирические отступления придают особую прелесть воспоминаниям пожилых людей.

Итак, мы, кажется, говорили о моих мемуарах, не так ли? «Времена и люди. Накоротке с великими». «Воспоминания о Джеймсе Джойсе». «Джеймс Джойс, каким я его знал». «По судам вместе с Джеймсом Джойсом».

Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Джойс?» Что я могу ответить? Да, действительно, я был близок с Джойсом во времена наивысшего расцвета его таланта, в те времена, когда гений его был поглощен созданием «Улисса», то есть задолго до того, как публикация романа и последовавшая за ней слава превратили писателя в объект праздного любопытства фоторепортеров, облаченный, как правило, в бархатный смокинг неизвестного цвета – ведь цветной фотографии тогда еще не существовало, – но, вероятнее всего, это был васильково-си-ний цвет, если не кричаще-лиловый – и с букетиком этих ужасных фиалок в руке, проявление дурного вкуса, терявшееся, впрочем, при проявке, – просто кошмар, какая безвкусица, посади, что называется, свинью за стол – постойте, о чем это я? – ах да, «Воспоминания о Джеймсе Джойсе»… Итак, продолжаем.

У тех из нас, кто знал Джойса, гениальность этого человека не вызывала сомнений. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить мощь этого блистательного ума, воздвигавшего у нас на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – книги, ставшей известной человечеству под названием «Улисс». Хотя в то время мы еще знали ее (если мне не изменяет память) под рабочим названием «Блумки на блямках».

Предусмотрительный, предупредительный был он человек, этот Джойс, без малейшего налета распущенности или там вульгарности в манерах, но при этом общительный; не мот, но и не скряга из тех, кто чахнет над золотым тельцом во всех его движимых и недвижимых разновидностях. Он просил у мира лишь самого необходимого, с равнодушием аскета отказывая себе в земных удовольствиях и телесном комфорте, но не лишая себя при этом радостей светского общения; присущие же последнему соблазны он, впрочем, отвергал с равнодушием монаха, которое лишь изредка нарушали внезапные и катастрофические вспышки его бурного темперамента. Короче говоря, непростая личность, настоящая загадка, скопище противоречий: глашатай истины, яростный полемист и в то же время по сути своей замкнутый человек, искавший постоянно уединения и мечтавший только о том, чтобы его безразличие к проявлениям внимания со стороны общества стало известно всему миру. А проще выражаясь: лжец, лицемер, драчливый, похотливый и хвастливый пропойца, из-за которого жаль даже бумагу марать. На этом и закончим.

«Продолжение воспоминаний консульского работника в нейтральной Швейцарии». «Радости и горести работника консульства в Цюрихе во времена Первой мировой войны. Зарисовки».

Итак, я окунулся в кипение жизни этого города, где по улицам между серых каменных громад банковских зданий мчатся стремительные трамваи, где мимо пропитанных космополитическим духом ресторанов, выстроившихся вдоль серых каменных набережных, мчит свои стремительные сопливо-зеленые воды (mucus mutandis)[5] река Лиммат, где собрались сливки поднятого войной потока беженцев и эмигрантов и среди них, в частности, – Ленин… да, да, Ленин!.. «Ленин, каким я его знал». «Ленин, которого я знал». «На полпути к Финляндскому вокзалу с В. И. Лениным. Зарисовки».

Я отлично помню свою первую встречу с Лениным, или, как было написано в его читательском билете,с Владимиром Ильичом Ульяновым. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить величия этой личности – излучавшей демонизм, магнетизм, но вряд ли, если мне не изменяет память, астигматизм, ибо ничто во взгляде его проницательных карих глаз не указывало на то, что он страдал этим расстройством зрения. Удивительно простой в общении человек и в то же время – интеллектуал и теоретик, воздвигавший, как мне уже тогда было известно, у нас на глазах основание памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – идею всемирной федерации советов рабочих и крестьянских депутатов. Когда я пожал руку этому динамичному, энергичному, но, по моему глубокому убеждению, ни в коей мере не анемичному незнакомцу, на высокий лоб которого ниспадали светлые пряди; густая грива соломенных волос и гладко выбритый подбородок придавали ему сходство с древним викингом… стоп! стоп! похоже, я его с кем-то путаю… не стоит обращать внимание на мелочи, главное – напор, в напоре вся сила. Действительно, кто (сами посудите: это сейчас легко, уже с учетом исторической ретроспективы, держа в руках альбом с фотографиями, на которых мы видим Красную площадь, битком набитую товарищами большевиками, – а вот и главный оратор! – лысый, с бородкой, в костюме-тройке – разрази меня гром, если это не Ульянов! – как же, как же, я его знавал: он всегда сидел между окном и шкафом с книгами по экономике от А до К и далее в том же роде, – но отбросьте все это в сторону), кто мог сказать тогда, кем был ему Радек, и кем был он Радеку или Мартову или Мартынову, или Плеханову, и кем все они были ему в Цюрихе в семнадцатом году? Сидели по кофейням, шептались как заговорщики, ну и что с того? Шансов у них было не больше, чем у сосульки в мае. Один на миллион. Да нет, еще меньше – стоит только вспомнить то время. Их первое собрание: «Социал-демократы за гражданскую войну в Европе». Присутствовали: четверо. Сам Ульянов, его супруга, Зиновьев и полицейский шпик. А теперь они все хотят знать, каким он был, этот Ленин! Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Ленин?» (Морщит лоб, пытаясь вспомнить) У тех из нас, кто знал Ленина, величие этого человека не вызывало сомнений. (Осознает тщетность своих усилий) И почему ты не поставил на него тогда фунт? Был бы сейчас миллионером, как тот парень, что поставил шесть пенсов против «Титаника»! Нет, нет и еще раз нет. Честно говоря, никто не мог бы подумать, что мышь, собравшаяся в угловой комнате по адресу Шпигельгассе, четырнадцать, родит гору. Стоп! Однако забавно: на одной и той же улице одновременно замышлялись две революции. «Лицом к лицу на Шпигельгассе, улице Революции. Зарисовка». От берегов медленно струящейся унылой Лиммат устремим шаги на запад и сразу же очутимся по горло в воде, устремим шаги на восток и, оставив за спиной бурлящий мегаполис банков и хронометров, очутимся посреди Старого города, где время остановилось, запутавшись в лабиринте улочек. Кстати, вы мне не поверите, но именно тут располагался квартал красных фонарей с россыпью лавочек, торгующих порнографией, – настоящее логово порока посреди чопорной Швейцарии, так что приготовьтесь бороться с соблазнами – впрочем, я опять отвлекся, – итак, второй поворот направо, третий поворот налево, и мы на Шпигельгассе. Узкая, мощенная булыжником улочка, строгие старые дома, солидные фасады, а вот и дом сапожника – Каммерер его фамилия, дом номер четырнадцать. У него и снимает комнату Ленин. А наискосок, под номером первым, располагается погребок «У молочника» – то самое горнило, в котором рождалось антиискусство, колыбель дадаизма!!! Что? Вы сказали да-да-изма? Вы еще помните про дадаизм? Да, это было нечто среднее между футуризмом и сюрреализмом, помесь Маринетти с Андре Бретоном, течение, возникшее в краткий промежуток между Войной, Которая Положит Конец Войнам, и годами ожидания Следующей Войны. Дада! Долой разум, логику, причинно-следственную связь, традицию, пропорцию, смысл и осмысленность – мое искусство принадлежит Дада, потому что Дада очень любит меня…