Трава, пробившая асфальт - Страница 7

 Сначала он не обращал внимания, но потом не выдержал и стал хватать прут зубами. Я так увлеклась, что даже не слышала, как ко мне присоединился мой двоюродный брат Серега.

— Том, а Том… Я тоже хочу с Борькой поиграть, — заканючил он.

— Найди себе свой прут и играй, — важно посоветовала я.

 Серега нашел подходящий прут и присоединился ко мне. Мы до того раззадорили поросенка, что он вставал на задние ноги и доверчиво высовывал к нам пятачок.

 Но потом у Борьки кончилось терпение, он, изловчившись, выхватил у Сереги прут и утащил к себе.

 Серега обиженно засопел.

 И тогда я предложила:

— Давай накормим Борьку, вот баба похвалит нас.

— А чем мы его накормим? — уставился на меня Серега.

— Я сегодня видела, как баба Борьке готовила пойло, она крошила туда капустные листья. Листья еще остались — лежат в сенях. Беги и принеси, я же не могу.

 Серега сбегал в сени и принес два огромных капустных листа. Мы спустили их поросенку через прорезь в двери и стояли, слушая, как он сладко чавкает за дверцей. Сожрав листья, Борька снова высунул свой пятачок в надежде получить добавку.

 Серега принес еще два капустных листа, а потом еще и еще, и так, пока во двор не вышла баба. Мы даже не слышали, как она вышла. И оглянулись, только когда она заплакала.

— Ну что за детки? Одно наказание! Что же вы наделали, окаянные? Креста на вас, что ли, нет? — причитала баба.

— Ты чего, Клава? — спросил дед, выходя из сеней.

— Да вот детки Борьку, наверно, убили, — заголосила баба.

— Ты чего плетешь? Как убили? — не понял дед.

— Да они ему все листья с капусты скормили, что лежали в сенях!

 Дед подошел, открыл дверцу. Борька лежал возле порога, дед тронул его носком ботинка, Борька лениво открыл глаза, посмотрел на деда в надежде на добавку и лениво хрюкнул.

— Да нет, ничего страшного, просто малость объелся, — сделал заключение дед и закрыл дверцу.

 Баба не была скупой женщиной, просто поросенок в те годы был дороже золота для простых людей, бежавших из разваливающихся деревень на стройки века, каких много было в Кузбассе, и где их с радостью брали как дешевую рабочую силу. Особенно охотно брали деревенскую молодежь, она создавала семьи и застраивала избами окраины будущего индустриального города. Из таких изб, как наша, вырастали целые улицы и складывался стихийный полугородской-полудеревенский «город-сад» вместо спланированного в тридцатые годы.

 В этом «городе-саде» познакомились и мои дед с бабой, и мои отец с матерью, происходившие из деревень Новосибирской области. С горькой иронией я думаю о писателях, которые взахлеб писали книги о стройке века, но умалчивали о деталях.

 Например, что женщин нагружали кирпичами, как выносливых верблюдиц. Для этого использовали специальное приспособление для носки — деревянная доска с лямками, которая одевалась на спину, как рюкзак, а на нее накладывали кирпичи от пояса до самого затылка.

 Это была норма, женщина несла тяжесть до места назначения, а в советской литературе это преподносилось как геройство. И где же сейчас писатели, разжиревшие на своих ныне полузабытых книгах? Не грызет ли их совесть за то, что не замечали у себя под ногами втаптываемые в землю человеческие судьбы?

 Самое возмутительное, что женщины работали в таком режиме и с такой нагрузкой во время беременности. На ранних стадиях, когда еще не знали про свою беременность, и на более поздних, когда знали, но не хотели переходить на более легкую, но менее оплачиваемую работу, и даже скрывали свою беременность, чтобы не упускать заработка.

 Допускаю, что такое поведение во время беременности является одной из причин ДЦП. Переносимая тяжесть может вызвать внутриутробную асфиксию плода — на секунду перекрыли доступ кислорода к головному мозгу. Этого достаточно для ДЦП, даже если дальше беременность протекает без осложнений.

 Но вернемся к поросенку. Дед закрыл Борьку в закутке, положил на наши головы свои ладони и усмехнулся. На наших детских лицах была, наверное, недетская растерянность. Я никогда не видела, чтобы баба так плакала, захотелось подойти и пожалеть ее. Но не успела, появился отец, сурово вытащил меня из ходунков и посадил в коляску. Это означало, что на сегодня мои дневные приключения закончены.

 Я сидела в коляске, разобиженная на всех, и перемалывала в головенке свои обиды.

 Уже потом я вспоминала, как баба плакала по якобы убитому нами поросенку, и думала: а плакала ли она так по мне, сданной в детдом?

 Здоровый ребенок во дворе, даже в отсутствие игрушек, сразу найдет себе занятие и развлечение. Он может присесть на корточки и копаться в песке, сооружать что-нибудь из щепочек и тряпочек или играть в дочки-матери. Мне это было недоступно, в ходунках я могла стоять или передвигаться, но никак не нагибаться. Иногда на улицу выносили игрушки, чтобы я могла поиграть, но мешали мои нескоординированные движения.

 Однажды подарили детское домино, и мать, снарядив меня на улицу, разрешила взять его с собой. На улице, подойдя к лавочке, я осторожно вытащила коробку из кармана, положила и открыла. Но едва начала переворачивать, чтобы высыпать доминошки на лавочную доску, мою руку дернуло, и все костяшки полетели врассыпную. Я завопила на весь двор:

— Мамка, я домино рассыпала!

 Мать вышла подбирать домино, и когда доминошки были собраны, оказалось, что в коробке не хватает трех, а после второго падения и собирания не хватало больше половины. За какие-то десять-пятнадцать минут было растеряно красивое домино.

— Немка, не ори! Мне надо в доме убираться, поиграй во что-нибудь сама, — приказала мать, утомившаяся поисками доминошек, и ушла в дом.

 Игра в домино с тех пор так и не состоялась.

 Тогда не было игрушек «по моим рукам», а кукол я не любила потому, что ничего не могла делать с ними руками, разве что таскать их за одну ногу.

 Больше всего мне нравилась играть с двоюродным братцем Серегой. Он переворачивал два стула перед моей коляской — это была кабина автобуса. Я брала хозяйственную сумку, надевала ее на шею и начинала голосить, изображая кондуктора. Сам Серега был шофером, но иногда превращался в пассажира, которому я вручала билет. После нашей игры бабе приходилось убирать по всем комнатам разорванную на билетики газету.

 Странно в те годы вели себя врачи. Они милостиво оставляли жить детей-инвалидов, но совсем ничегошеньки для них не делали. А ведь ребенок-инвалид — это не домашняя зверюшка, а человек. И ни в коем случае нельзя считать, что если он накормлен, помыт и одет, то миссия по уходу и воспитанию выполнена.

 Врачи почему-то уверяли родителей, что мой паралич после двенадцати лет сам собой пройдет, и родители верили в это. Волшебная фраза «паралич пройдет сам собой после двенадцати лет», повторяемая на все лады, в конце концов, усыпила их бдительность. И вместо того чтобы как-то противостоять моему заболеванию и не давать ему прогрессировать, родители ровным счетом ничего не делали. А болезнь брала свое, после пяти лет координация движений резко ухудшилась. И если до того родители были уверены, что я подрасту и начну держать в руке ложку, а может, и вилку, то после пяти лет эта уверенность испарилась.

 Повторное обращение к врачам и обследование закончилось диагнозом «необратимое поражение ЦНС» с пояснением «она никогда не поправится».

 И меня отдали в специализированный детдом ввиду полной бесперспективности.

 А надо было всего лишь переступить через ложный стыд, что ребенок у них не такой, как все дети, что нуждается в большем уходе и медицинском внимании.

 Да и нужны были не столько медицинские услуги, сколько бытовая сообразительность. Ну что стоило моим родителям постелить на пол дедов тулуп, положить меня на него и оставить одну? Я бы рано или поздно начала садиться сама, а потом, может быть, попыталась бы встать. Ведь у меня же был интерес к движению!