Трава пахнет солнцем - Страница 6

А потом был Ленинград. Он промелькнул в окне такси — шумный, бурлящий, многолюдный.

У сонной Тамико закружилась от него голова. Она задремала, а когда открыла глаза, машина скользнула в прохладную зеленую аллею, и шумный город исчез за деревьями. Тамико очутилась в деревянном доме с резными наличниками — тихом и скрипучем.

Здесь жила ее тетка, родная сестра отца. Здесь кончалась дорога.

— Ну стири, сакварело! Ну стири! — повторяла мама.

— Я не буду, мамочка. Не беспокойся. Я вспоминала, — сказала Тамико и улыбнулась.

И мама вся засветилась от радости. Она любит, когда Тамико улыбается.

— Пойдем обедать, доченька.

— Ты иди, мама. Мне пока не хочется. Я еще часок посижу и приду сама.

Мама поколебалась мгновение, но настаивать не стала.

— Хорошо, родная, посиди. Я пойду помогу тете Тане.

Тамико задумчиво глядела на подернутую зеленой ряской воду.

Да, славная штука — путешествия. Что может быть лучше! У каждого человека впереди должна быть дорога. Тогда человеку веселее жить. После дороги человек становится умнее. И лучше.

Только эта первая дорога Тамико была не очень-то веселой, если разобраться. Потому что сколько бы перемен ни было там, за вагонным окном, внутри человека остаются все его мысли, и печали, и горе. От них не убежишь ни на какой скорости.

А Тамико все время помнила, зачем они с мамой едут в Ленинград.

Они ехали за надеждой. Они ехали в тревоге. Они, наконец, решились — и Тамико, и мама, и папа.

Тамико везли в больницу. К самому лучшему доктору.

Здесь ей сделают операцию. Потому что у Тамико больное сердце. Есть такая болезнь — врожденный порок сердца.

И оттого Тамико не такая, как другие девчонки и мальчишки. А ей хочется быть как все. Бегать по траве, плавать, прыгать, лазать по деревьям. Очень ей этого хочется.

Сейчас она может только ходить. А если побежит, ей сразу не хватает воздуха. У нее одышка.

Это очень обидно — хотеть такой малости, доступной всем — побегать и…

Тамико часто думает, глядя на других девчонок и мальчишек, что они не понимают, как им повезло. Не ценят. Им кажется, что так и должно быть.

И, наверное, это правильно. Конечно, только так и должно быть. Как же иначе? А так, как у Тамико, быть не должно. Ни с кем. Никогда.

Здесь, в Ленинграде, Тамико все время помнит про свою болезнь. Там, дома — в Кутаиси, все привыкли, что Тамико такая. Да и Тамико привыкла. У нее были друзья, много друзей.

Девчонки и мальчишки, с которыми она дружила в Кутаиси, считали, что так и должно быть. Им казалось это естественным. Все ведь люди разные, все отличаются друг от друга. А Тамико отличается чуточку больше. Так считали ее друзья. Тем более, что она никогда не жаловалась.

Они бы несказанно удивились, если бы увидели, что Тамико забирается на дерево или, например, кувыркается. И еще больше удивились бы они, если бы узнали, что Тамико завидует им.

Тамико не могла бегать, как все, зато она могла делать многое такое, что все не могли.

Она умела рисовать. И книжек прочитала больше всех. Что еще остается человеку, если он побегать и то не может всласть.

Умная, спокойная Тамико! Красивая Тамико!

В Ленинграде все изменилось. Тамико впервые в жизни пообещали, что она может быть другой, совсем здоровой.

Это пообещал ей доктор, большущий неторопливый человек с рыжей бородой.

Он познакомил ее с двумя девчонками. Они весело прыгали через скакалку в пустынном тихом саду — раскрасневшиеся и счастливые.

Доктор рассказал, что совсем неравно, до операции, они чувствовали себя еще хуже, чем Тамико сейчас.

Тамико недоверчиво и чуточку враждебно смотрела на них. Доктор улыбнулся, и она поняла, что этот человек не может обманывать: такие уж у него были глаза — неврущие.

Этот разговор и скачущие девчонки так взбудоражили Тамико, что ей теперь казалось, будто это и не она вовсе, а другой человек. Вот взяла вдруг и заревела при незнакомых мальчишках. Никогда с ней такого не бывало. Стыдно вспомнить. И, конечно, эти дуралеи решили, что она плакса и нюня, поэтому и не пришли больше. Ну и пожалуйста. Ну и наплевать. Хоть и обидно.

Что и говорить, операция — это очень страшно. Но если бы сейчас вдруг сказали: не будем тебе ничего делать, — это было бы пострашнее, это было бы ужасно. Потому что без надежды нельзя жить человеку. Так думала и чувствовала Тамико. И было ей очень тревожно.

И еще у нее не было здесь друзей. А это уж совсем скверно.

Ух, и уработались же они! Ох, и уходились!

Это только сперва казалось, что обдирать эту чертову гичку легко. Но очень скоро пальцы, сжимавшие скребок, занемели, заныли плечи.

Скребки пришлось откладывать и махать руками, трясти пальцами.

Потом они проделывали это чаще и чаще и, наконец, Владька не выдержал. Он, кряхтя, разогнулся и сказал:

— Ну ее к чертям, эту гичку. Пусть она, братцы, отдохнет. А то мы скоро протрем ей бока до дырок. Айда купаться.

— Чего ж, это можно, — согласился Жорка. Как-то уж очень поспешно согласился.

Димка скребанул еще разок, аккуратно обтер пальцами скребок и положил его на пирс.

— Угу, — сказал он.

Мальчишки побежали на самый конец бона, там была сколочена небольшая самодельная вышка с длинной гибкой доской — трамплином.

На ходу сбросили рубашки и штаны — остались в плавках.

Димка был чернущий, выдубленный, прямо-таки прокаленный солнцем. Жорка с Владиком только ахнули.

— Когда это ты успел, Димка? — спросил Владик.

— А я еще в марте начал. Заберусь в какой-нибудь закуток между штабелями досок, разденусь и загораю. Люди еще в шубах ходят, а в закутке солнышко припекает и пахнет смолой, как в лесу, теплынь — хорошо.

Жорка с уважением поглядел на мускулистого, подбористого Димку и подумал, что, пожалуй, он правильно сделал, когда не стал с ним драться. Наверняка ему, Жорке, перепало бы больше.

Владька раскачивался на трамплине.

Он раскачивался все сильнее и сильнее. Гибкая ясеневая доска почти касалась воды.

Потом Владька оттолкнулся, нелепо растопырив руки и ноги, медленно перевернулся в воздухе и гулко плюхнулся в маслянистую тугую воду.

Он тут же вынырнул, отфыркиваясь, как морж, тряхнул головой и заорал:

— Ух и здорово, ребята! Давайте сюда, ко мне. Вода теплая — блеск.

Жорка прыгнул с бона, подняв тучу брызг, и захлопал саженками к Владику.

— Макнем? — тихо спросил он и незаметно кивнул головой в сторону Димки.

— Угу, — бормотнул Владька, и они отплыли подальше от вышки.

— Давай, Дима, прыгай. В пятнашки сыграем, — сладеньким голосом позвал Владька, — или ты, может, плавать не умеешь?

— Умею, — усмехнулся Димка. Он неторопливо прошел на трамплин. Постоял немного, глядя на ребят. Глаза его стали как две щелочки.

Потом тремя короткими сильными движениями раскачал трамплин, резко взметнулся вверх, бесшумно вошел в воду и исчез.

— Видал? — уважительно прошептал Владик. — Не плеснул даже.

— Да, парень что надо, — сказал Жорка, — лихой. Только все равно макнем. Чтоб не задавался.

Но Димка пропал. Сгинул куда-то. Прошло уже довольно много времени, а его все не было.

— Чего это он? — забеспокоился Жорка. — Может, ушибся, а?

Мальчишки переглянулись.

— Как бы беды не…

И Владька исчез под водой. Будто его акула утащила. Или осьминог.

Жорка только успел заметить его вытаращенные глаза и тут же почувствовал, как кто-то скользкий и холодный вцепился ему в ноги и дернул вниз.

Жорка заорал и хлебнул добрый глоток воды. Он дрыгал ногами, молотил кулаками.

Ужас объял Жорку.

Он рванулся изо всех сил, пробкой вылетел на поверхность и сразу же увидел такого же перепуганного Владьку.