Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 73

С трудом и болью отклеив бороду, она попросилась на постой к местной стряпухе. Та несколько раз показывалась из крайней избы, и девка из укрытия приглядела старушку. Пришлось попрепираться на пороге.

– Чего тебя сюда принесло? – хмуро зыркнула бабка. – Чего тебе здесь делать? Езжай своей дорогой, в Проче заночуешь.

– Да уж пусти до завтра, – умильно уговаривала гостья: уговаривать-то умела. – А вдруг с пути собьюсь? Вдруг ночь метельная?

Окончательно решила вопрос солидная мзда.

Метель и правда выла всю ночь. В тёплой избе переночевав, и духом, и телом собравшись, на следующий день Дормедонтовна неспешно вознамерилась в дорогу. Старуха торопила:

– Ты, милая, что-то завозилась. С рассвета до заката время – золото. Тебе золота, гляжу, не жаль.

– Отстань, бабка, – лениво отмахнулась та. – Сама знаю, когда мне и куда.

И куда поехала – бабка только глаза вытаращила. В лес глухой! Чего ей там понадобилось? Вот волки-то заедят… Заедят!

Волков Гаафа боялась. Но днём волки не так страшны, а до ночи ещё далеко. К тому же в печке раздула она потухшие угли, а в санках смольё запасла. И пока ехала известными просеками под громадными снеговыми елями, у печки грелась. Правда, с половины пути подбрасывать хворост перестала. Меркнущие угли ещё долго дымили и утихли только к самому зимовью. И к сумеркам. Путешественница с трепетом вообразила, как неисчислимые волчьи стаи подбираются к тыну, к лошади, к саням. А ну, как не выгорит намеченное? Не пустит девка на порог? Всё могло случиться. Законная супруга рисковала крепко. Но и отгоняла пугающие мысли от себя весьма решительно. Волков бояться – в лес не ходить.

Лошадь оставила подальше от зимовья, за деревьями, что б от ворот не видать. От ворот же с удовлетворением отметила свежий след полозьев, который уводил в противоположную сторону. Немного помедлила у ещё не остывшей печки. И только когда совсем стемнело, вздохнула, крестясь – и потащилась к чужому жилью.

Щенок залаял, когда она ещё на подходе была. Шагов она не смирила, и тот выскочил из-под калитки, возмущённо прыгая и заходясь на все собачьи лады. Но был он дитя дитём, кусаться толком не умел, и Гаафа, в шубе, крепких валенках и с палкой, успешно противостояла ему. Зато щен дал повод ей заголосить слёзно:

– Люди добрые! Спасите! Заел совсем!

Сквозь лай услышала она, как стукнула дверь, раздался женский оклик:

– Нельзя! На место!

Страж подчинился, было, хозяйскому голосу, но преданное сердце неудержимо влекло на подвиг, и он выскочил снова.

– Нельзя! – разгневалась хозяйка. Псина снова подчинилась – и снова рванулась.

– Ах, ты не слушаешься?! – не на шутку возмутилась та. – Запру.

Вслед за чем грохнула дверь сарая, и лес огласил собачий скулёж.

Гаафа почти прилипла к забору – слушала, но не слышала ничего, кроме скулений. Уже стояла непроглядная темень, и только над воротами слабо светился морозный воздух – вероятно, сюда достигал свет окна. Ни шагов, ни шороха. Будто и нет за тыном никого. Скиталица озадачено ждала: не могло ж хозяйку не растревожить, кто там у ворот. Выйдет.

Без печки стало зябко. Гаафа потопала, похлопала, похныкала.

– Люди добрые! – крикнула снова. – Помогите! Пропадаю!

– Что тебе, – сразу отозвалась стоявшая за калиткой Евлалия: в надвратное оконце смотреть не имело смысла.

– Заблудилась я! – надрывно возопила путница. – Думала, засветло дойду, а что теперь делать? Ночь. Мороз. Не зги не видать. Зверь бродит. Пропаду! – она горько заплакала: умела.

Кто не знает: бес, дабы погубить, жалобным да беззащитным прикидывается. И не всякому распознать удаётся дьявольскую искру в залитых слезами глазах, адский запах среди хвойных лесных ароматов и смолистых дров в жаркой печке. Ну, как можно оставить измученную женщину замерзать под забором, когда на много вёрст вокруг снег да снег!

– Как ты попала-то сюда? – осторожно спросила Лала.

– Как попала?! – придала отчаянья голосу измученная женщина. – Да в Прочу шла, от Веви. Тропку мне указали, чтоб скорей. И надо ж было сбиться! Где ошиблась, не поймёшь…

Измученная женщина недурно в названиях местности поднаторела. Пред путей не ведавшей Евлалией у неё оказалось преимущество. Хотя такие названия, как Вевь и Проча, мельком от Стаха та слышала. И содрогнулась, представив себе, как шла бы одна через лес из неведомой Веви в незнаемую Прочу. И как её застигла бы ночь… Жутко.

– Мне отпирать не велено, – всё ещё колебалась она. Хотела предложить бедолаге собрать сушняк, и кинуть ей горящую головню: пусть разведёт костёр, но вспомнила, что давным-давно сушняк вокруг весь подобран, а мороз таков, что и костёр не спасёт.

Страдалица всё плакала за тыном. Не кричала, нет. Бормотала, покорно и скорбно, но так, что б хозяйка слышала:

– Где ж видано, чтоб человека на смерть обрекать! Как можно путника не приютить? Креста, что ль, на людях нет? – и вновь добавляла надрыву в голос:

– Ну, кто тебе отпирать не велит? Зверь он, что ль? Ну, умоли ты его! Я в ножки упаду! Послужу-отработаю! Всю жизнь буду Бога за вас молить. Какая от меня беда? Лишь до утра бы перемочь, уйду со светом. Ведь ты завтра мёрзлое тело под воротами найдёшь, подумай!

Лала не устояла. Да и кто б устоял? Конечно, одолевали мысли, что уж больно совпали события: не успел Стах уехать, тут же гостья на порог. Притом вопрос-то решался о жене. Женщине. Смекай! Часто ль женщины бродят по лесам? У Лалы уже был пример, упреждающий доверчивость. Однако совпадения случаются, по себе знала. Нельзя всё и всех подозревать…

«Бог поможет! – решила она. – Случись чего, мы на равных. Буду настороже. До утра не посплю. Ведь если погибнет из-за меня – по гроб и за гробом покоя не будет!»

Перекрестилась – и отперла калитку:

– Что ж, заходи…

И привалившаяся к калитке Гаафа, порядком замёрзшая, мешком бухнулась ей под ноги. Евлалия (с колом в руках: для нежданных оборотов) убедилась, что та одна одинёшенька. Без коварной подмоги. Пронзила жалость к бессильно упавшей бабе, которая совсем закоченела и чуть жива. Потому, отмахнувшись от опасений, Лала подхватила её под руку и помогла подняться.

– Ну, пошли, пошли в избу, – заботливо потащила за собой. И впрямь ощущая потребность в заботе, Гаафа с трудом переставляла застылые ноги. Щенок скрёбся в сарае и тоскливо взлаивал.

«Выпущу его, когда эта заснёт», – решила Лала. Она иначе не называла про себя свалившуюся ей на голову проблему. Хотя в сенях имя спросила:

– Кто ты, как тебя звать-то?

Уже протекая через едва приоткрытую, дабы сберечь тепло, дверь в избу и чуя блаженные потоки, Гаафа даже не запнулась:

– Настасьей…

Ещё дома она сочинила легенду. Слыхала от братца, что недавно помер в Проче мужик, небогатый на злато, но богатый на дочек – вот одна из дочек и пригодилась. Как и ожидалось, хозяйка про таких и вовсе не слыхала. Да и что она может слыхать на своей заимке… Лишь раз законная жена взглянула в упор на незаконную. Та отвлеклась зажечь свечку от углей, и гостья подгадала миг. Рассматривала страстно и свирепо: вот, значит, какова ты, китайская роза… Что за лепестки у тебя, что за листья… Глазки, губки, щёчки… Краше Агафьи будет. Ну-ну…

Далее сидела в опущенной головой, прижавшись к жаркой стенке печи, с видом сонным и мученическим. И то сказать – натерпелась девка… Лала борща ей налила, сала отрезала: ешь, горемычная. Та и хлебала, дрожащей рукой поднося ложку ко рту и постанывая при каждом глотке. Платок закрывал голову и часть лица, особенно щёку, где глубже и уродливей проходил шрам: по шраму могла хозяйка догадаться… но не догадалась: никогда Стах не описывал ей лицо супруги. Да и не помнил-то его толком. Осталось только смутное ощущение страшного.

Что гостья собой дурна, Лала видела. Это тоже добавляло каплю не в добрую чашу весов «друг или враг». Хорошие лица душе приятнее, но главное другое: она знала, что жене Стаха далеко до красавицы. «Но мало ль на свете некрасавиц? – потянуло вниз чашу добра. – Да и безумие: бабе, одной, заехать невесть куда и чуть не замёрзнуть! Кто на это решится?»