Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 71

Давненько Девица дома у Гназдов не жила. А когда жила – малолеткой была. А нынче подросла. Принюхалась из ёлок. И разом гнедой позабылся. Резко и призывно запахло могучим чубарым конём. И принесло ж его к просеке, когда кобылка в ёлки ткнулась. А может, сам занюхнул блаженный новый аромат – и из глубин леса вышел. И стояли они теперь нос к носу – и расстаться не могли, и даже далёкие выстрелы не разогнали амуров. Или как раз и согнали, перепуганных, в еловые дебри. А тут, на радость им, две одиноких лошадиных души… Решают порой человечью судьбу лошадиные души.

– Иванов конь! – ахнул Стах.

Тут и Харт подбежал. Оглядел чубарого, спросил:

– Не мог ошибиться? Точно?

– Мне ли не узнать? – пробурчал Стах, трепя коня по холке и по кру́пу.

– Стало быть, – сдержанно изрёк Харитон, – твой брат здесь…

Это дело меняло. Не убегать надобно теперь, а наворот мозговать. Глянули – поняли друг друга без слов. Коренного привязали, а прочие сами не уйдут – и пошли, вытаскивая ноги из глубокого снега, в том направлении, откуда чубарый приблудился. Оно чётко определялось.

Брести, без конца проваливаясь то в жёсткий наст, то в рыхлый сугроб (намела, птица!), да ещё после долгого барственного покоя в санях, было тяжко. Но, пробираясь от ёлки до сосны, от сосны до ясеня, понемногу они приближались к полю битвы, предположительно заходя Ивану и тем, кто с ним, в тыл: выстрелы слышались теперь сбоку. И понятно, заходя в тыл и пытаясь разузнать обстановку, стараешься шуршать как можно тише, и хорониться за каждой ёлкой. И видать, куда как бережно хрустели молодцы настом, ибо чужой хруст уловили первыми. Замерли, как выпи на болоте. Что до Харитона, охотского сына – так ему привычка с пелёнок. Но супостата узнал – Стах. И едва узнал – разом вся мозаика в картину сложилась. Без разведки понял, кто против кого, и почему. Мимо него, увязая в снегу, брёл знакомый сапожник с Известковой улицы. Только здесь он выглядел очень далёким от сапожного ремесла. А следом слышался ещё скрип снега. Их было двое. Только двое – это молодцы уловили. И, чуть пропустив первого, дождались второго – и Стах выстрелил. А Харитон поддержал. Известно: Харитон не промахивался.

– Этим тоже, видать, – выслушав Стаха, ухмыльнулся с высоты седла Иван, – в воинство стало невтерпёж…

– Нет, надо было не полениться, – в сокрушёнии чувств осмелился перебить старшего Фрол, – в каждого по заточенной осине вколотить. Езди теперь по этим лесам да думай…

– А ты не думай, – посоветовал тот. – Держи про запас щепу насмоленную да трубку кури. От дыма тварь бежит. А случись чего – в един миг костёр запалишь. Да свой, родной. Не хладный-болотный, что вьёт навь ночная, не вражий-обманный, у какого заснёшь – не проснёшься, а которому верить можно. Где ж нечисти подступиться? – и тут же пошарил себя по поясу, буркнув, – от разговоров твоих самого потянуло.

Раскуривая трубку, заметил:

– Её ж вечно курить не надо. Поддержал огонь – и на покой. Дорожный человек без трубки не ездок. Дорожному человеку трубка – что мать родная в родном дому. Поддержит и утешит. От костра к костру – всегда с тобой печка. Дровишки, знай, подкидывай, да в поддувало дыши. С ней и сырой валежник распалишь. Разве огниво сравнится! – и под тоскливый шорох леса задумчиво добавил:

– Всегда так люди жили. И прадеды… И их прадеды… И их…

Поддавшись сладости отеческого дыма, мужички сами не заметили, как сунули трубки в рот. И верно: от взлетающих в небо огоньков повеселее стало, и ощеренные волкулаки разом куда-то сгинули.А когда ещё крест с тобой – куда Хлочеву воинству воевать! Зря зубами только щёлкают.

Путь, накануне где разметённый белоснежной птицей, а где проторенный борзой тройкой, умиротворял и смягчалчувства, плавность его дурманила голову, редкие звёзды терялись в снежных кронах, и никто из Гназдов не мог бы сказать, сколько прошло времени. Один Харитон знал это точно. Уж такая привычка. Он и заметил, обыденно и лениво, на миг выпустив трубку изо рта:

– Всего ничего осталось… Вот щас повернём, а там и зимовье…

– Слава Богу! – очнулся слегка сдуревший Зар. – Щас, Василь, устроим тебя… – и с седла наклонился над санями, – щас к печке сразу… горячего похлебать… у сестрицы-то наверняка есть.

И тут же попрекнул Стаха:

– Как же ты сестрицу-то мою одну оставляешь? Разве можно в такой глухомани! Да волки тут. Да разбойники.

Стах, у которого и без того за кралю сердце болело, только зубы стиснул. И вдруг прислушался. И не он один. Едва замолк горячий ропот Зара, к возникшей тишине прислушался Харитон. А следом и все Гназды. Что-то новое пошло пронизывать воздух. Очень далёкое и чуждое лесам. В безмолвии подбирались они ближе, и чуждое проступало явственней.

– Живое… – едва шевельнул губами Никола. Флор истово закрестился и запыхтел трубкой.

– Не волк, – заметил Харт.

Скоро они увидели большое и тёмное пятно в серебристом мареве леса. Оно едва улавливалось даже чуткими глазами, зато поскрипывало и вздыхало уже отчётливо. Через несколько саженей Харитон остолбенел:

– Да это лошадь!

Верно. На краю просеки, скрытая порослью осин, к стволу оказалась привязана лошадь с санями. Она хрупала овсом в мешке, прилаженным к морде, потому к приветственным ржаниям её не тянуло. Но при виде мирной нестрашной коняги мужики похолодели. До зимовья было рукой подать, вон крыша снежная, и зубчатый тын темнеет. Все с ужасом переглянулись.

– Жола Вакра? – прохрипели вразнобой.

Птица-надежда разом грохнулась оземь со свёрнутой шеей. Стах яростно стегнул лошадей.

Вороном Гаафа кружит,

Рыщет, словно волк в лесу:

«Если не вернёте мужа,

Заклюю и загрызу!»

Зачем он, нелюбящий, Гаафе Дормедонтовне понадобился, она бы толком не ответила. Ну, вероятно, самолюбие тут первой причиной. Очень хотелось не хуже других статься. Шипенья да хихиканья за спиной порядком злили. Потом – не привыкла дочка Дормедонтова своё добро упускать. Не столько добра-то не жаль, сколько – другим бы не досталось.

И ещё тут кое-что было…

Когда-то, под свадебные ликованья, из-под тройной фаты, украдкой любовалась она сидевшим рядом парнем. И тот взгляд, какой он обращал на неё, тогда ещё якобы-Агафью, полный восторга и восхищения, и тот поцелуй, даже сквозь три слоя кисеи, она потом часто вспоминала наяву и во сне. И чем больше вспоминала, тем больше ненавидела. А чем больше ненавидела, тем больней да ярче вспоминала. Сестрице-капризнице только и дивись: как та сдала его без сожаленья? И, презирая за это сестру, порой ощущала к ней расположение: всё ж, та – ей, Гаафе, молодца в мужья определила. В то же время, печалясь о влюблённом взгляде, на сестру ж и гневалась: из-за той сны да муки… Ещё и подбоченивается, гадюка! А главное – единственный мужчина, который наградил Гаафу столь обожающим взглядом – той, стерве, посылал его. Вот за что задушила бы!

Задушить мечталось и единственного мужчину. Порой. А порой – залучить его в горницу о ста запорах. Да не выпускать. Ну, не любит. А – возьмёт да привыкнет. Всем известно: жена не пряник – хлеба ломоть.

И теперь вот настал срок, когда такое возможно. Мешалась только бесстыжая китайская роза, вроде тех, что у Агафьи в саду росли… В прошлом году Гаафа со сладким чувством растоптала такую… И ныне будто заново ощутила, как со слабым хрустом ломаются лепестки, лопается тугая серёдка, в кисель размазываются тончайшие прожилки… Вот так надо с лютым врагом!

Всё это старшая Дормедонтовна обдумывала, пока за столом судили-рядили о Гназдах, да о Жоле Вакре, да крале на заимке. Вдруг поверилось в возможное счастье – и как поверилось! Родные-то – слегка да на глазок прикидывали: выгорит ли ещё… может, так, а может, иначе… Но для отвергнутой страдалицы «иначе» – даже не возникло. Сам собой бесследно таял в воздухе и заглушался громовыми раскатами звук голоса, который дерзал помянуть это слово... Что делать: завлекают порой странников золотые дворцы в лазурных маревах…