Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 3
После бани тётка на ушко, осторожненько жениху шепнула:
– Ох, и красавица! Ну, как сметана сбитая! Пышна – что каравай свежепечёный! Проведёшь рукой – шёлк заморский!
И, совсем понизив голос, едва губами шевеля, добавила многозначительно:
– А на левом бедре – тёмное пятнышко, с горошину будет…
Стах представил – аж застонал. И до самой церкви всё в голове перемешивались караваи тёплые с шелками да со сметаной, а в сметане – горошина…
Но на пороге церкви спохватился Стах. Приосанился, подобрался весь. Приструнил плотские наваждения. Чтоб не отвлекало суетное от высокого, духовного… Пред Богом же стоял и решающий шаг невозвратный готовился в жизни совершить. Шутки в сторону: не до шуток! Либо пан – либо пропал! Так вот надо – чтобы не пропал! Чтоб благословил Господь на всю жизнь и десницу над тобой простёр! Чтобы навек им с Агафьей сладостной хватило любви да согласия! Хотя – Стах и не сомневался. Иначе и быть не может – когда Гата так ласково-призывно улыбается ему!
В церкви и весь народ заметно посуровел и посерьёзнел. И брательники, шапки за пояс заткнув, головами поникли. И братцы укротили бойкие взоры. И Стахов батюшка, седую бороду на груди огладив, бережно и торжественно персты на лоб возложил, крестом осеняясь, и поклонился потом низёхонько, сколь позволяла стать…
Ах, кабы знал ты, Трофим Иваныч, что в сей час сотворяется! Кабы ведал-догадывался! Не вразумил тебя Господь – видать, в поклонах ты больно поберёг себя… не утрудился довольно… Ниже надо бы! Ниже! Сестрица твоя Яздундокта – прости её, Спасе! – не доблюла за невестой… В последний миг пред выходом покинула её… к своему поезду поспешила – в церковь-то ехать… А невесту свои вывели… к Дормедонтову поезду…
И Яздундокта-тётка, ещё беды не чуя, в церкви молилась смиренно – и, глаза ввысь воздев, с умилением на Спаса взирала. Спокойно было тёткино сердце. Вот она, невеста! Стоит рядом с женихом! Всё тётка Яздундокта сделала добросовестно. Своей рукой парчовый сарафан на ней оправляла. И фату кисейную сама прилаживала. Пышная, складчатая, богатая, в три ряда фата… Узорами витиеватыми рябит. Плотно скрывает под собой до поры, до времени и щёки алые, и уста рдяные… Таков обычай… чтоб в храме на девичью красу не пялились.
Складки, правда, у фаты что-то не так лежат, как тётка строила… ну, да – поди, дорогой растрепалось.
Невеста стояла на цветном полотенце возле жениха ни жива, ни мертва – и холодный пот стекал по спине, а голова горела под златым венцом. Внутри, в потрохах, что-то меленько подрагивало. «Господи, прости! Господи, спаси! Господи, пронеси! Не могла родителя ослушаться…»
Страшно было девке. Меж двух огней корчилась девка. С одной стороны – женихова родня свирепая, с другой – грозен батюшка Дормедонт Пафнутьич. Вот кому бы корчиться!
С Дормедонтом Пафнутьичем – и верно! – было что-то неладно. Это все заметили. Пред святым алтарём и строгим Спасовым ликом колыхался он, едва с ног не валясь, весь серо-зелёный, с губами трясущимися, и диву давались соседи и дальняя родня, что это так расчувствовался всегда непробиваемый и бревноподобный Дормедонт Пафнутьич, что позабыл о всегдашней своей спеси: как-никак двор лемехом покрыл, отчего и в храме вокруг свысока поглядывал. Наверное, прикинули про себя простодушные сельчане, о дочкиной доле так рьяно молится. Оно понятно. Родительская любовь.
«Ишь, как волнуется о дочке, – подумал Стах, краем глаза углядев зелёного, бухнувшегося пред Голгофой Дормедонта, – поди, боится отпускать в чужую семью, за сотню вёрст. Думает, обидим… Эх, Дормедонт Пафнутьич! Да я твою дочку не то, что не обижу – лишний раз на землю ступить не дам! – на руках буду носить!»
И по-доброму о тесте своём новоприобретённом Стах подумал, и внутренне примирился с глазами его плутоватыми, и с речами двусмысленными… да и с рожей противной!
Один раз только недоуменно моргнул Стах. Как-то странно священник во время венчания имя Гаты выговорил… так как-то уж очень протянул долго… ну, да читал он плавно, звуки сливались, да и голос у него уже был старческий, чуть дребезжащий… Старый был иерей. Потому, когда послышалось Стаху: «Венчается раба Божия Гаафа…» – не обеспокоился он, и внимания не заострил, и пропустил словесную закавыку мимо ушей… Ну, пусть Агаафа… Всё равно ведь Агафья! Гата несравненная!
А Гназды и вовсе ничего не заметили. Гаафы этой все дни как не было. И никто её не поминал.
С бело-злато-парчовой невестой выстоял Стах всё венчание, ощущая свет Божественный, чувствуя осеняющее крыло благодати… И проникся помыслами добрыми… И внутри, в душе – клятву себе дал: всячески крепить и лелеять блаженный этот союз и до гроба сохранить-сберечь чистоту его и безупречность.
И – так и сохранил и сберёг бы – коль задумал. Твёрдый был парень!
Ан – не уловил, что рядом с ним иное сердце бьётся – не то… Подавал, поди… подавал Господь знаки! – но отшибла чутьё абрикосовая мякоть…
Так и вышел из храма об руку с невестой под кисейной трёхрядной фатой…
Тут уж новобрачных весёлая да балагуристая толпа окружила. Повела к самой нарядной телеге, усадила чинно-торжественно, хоть и с прибаутками. Ещё туда ж усадили отца Стахова и мать посаженную, то бишь, тётку Яздундокту. А от невестиной родни – понятно, Дормедонта Пафнутьича с супругою, которая так же ничем не напоминала влекучее личико Гаты. Потому и в телеге свадебной молодой вёл себя строго-благопристойно. Уж как хотелось ему край фаты тройной приподнять и глянуть на то личико – не посмел. Не положено. Да и молодая, точно прозревая обуревавшие его порывы, край фаты цепко пальцами придерживала. Так и поехали от церкви – в полном нестрастии… да и неведении.
Следом двинулись телеги, менее изукрашенные, зато более живым игривым народом битком набитые: дружками-подружками и прочей роднёй. Там резвилась молодёжь, сыпали шутками, хохотали, острословили, покрикивали, повизгивали, песни запевали.
Братья-брательники Гназды охотно веселье разделяли. Все они были женатые солидные мужики, имеющие детей, но здесь, вдали от привычной жизни, вспомнили они прежние забавы и вошли в раж. Увлеклись Гназды… Отпускали словечки кучерявей овечки. Девкам мигали. Баб попихивали. Но – всё в меру. Чтобы – без скандала.
У двора Дормедонтова, с телег сгрузившись, всей толпой устремились гости в дом. Валом народ повалил – чуть двери не вышиб. Молодых князя со княгиней, однако ж, первым делом на почётное место препроводили. Рядом устроили посаженных родителей. А там – вся свадьба хлынула за столы. Загудело, зашумело, заходило водоворотами море людское. Но – море морем – а положенный порядок был соблюдён: мужская сторона с женской строго разделялись. Вот друг против друга – это пожалуйста. Моргай себе. А рядом – ни-ни!
– Горько! – сходу завопили радостные Гназды, едва за стол уселись. Поддержка от братцев – понял Стах. И, поднявшись во весь рост, обернулся к оробевшей княгине. Хотел одним движением фату с лица отвести, да молодая сжала край фаты что было сил и всхлипнула. Стах смутился, растерялся.
– Через фату лобызай, – подсказал благожелательный Дормедонт Пафнутьич, подобострастно в глаза зятю заглядывая, – стыдится девка…
– Непорядок! – подали голоса бдительные Гназды – да в этот миг каждому из них расторопные сыновья Дормедонтовы плеснули в чарки хмельной медовухи.
Стах наклонился к белой кисейной завеси и осторожно-бережно поцеловал слабо ощутившиеся под тканью губы… Через три слоя кисеи много не ощутишь… Хоть бы один… И кто это сказал, что кисея тонка-прозрачна?!
Вновь зашумела свадьба, и брага полилась в чарки с царской щедростью. Разомлела, расслабилась мужская сторона. Да и женская чопорность забыла, болтать-похохатывать начала, заёрзала, задвигалась, глазами заиграла…
Кабанчика порубив, пирогов натрескавшись, осоловела свадьба, пояса на тугих животах развязала, кафтаны настежь распахнула. И опять, всё рьяней и выше, поднимались чарки за здоровье и счастье молодых князя со княгиней, за родителей и за будущее потомство. И чаще, чем прочим, подливали услужливые ребятки зелена вина крепко гулявшим Гназдам.