Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 26

Ужасно забавляло Агафью поддразнивать сестру. Да и утешало. Не так уж ей, Гате, худо – похужей есть! Ну, муж хмурится… Так иных, вон, и вовсе знать не хотят!

И опять, по-кошачьи развлекаясь да тешась, поддевала Гаафу:

– Что ж ты не смогла, милая, ничем муженька привадить? Ни потрафить, ни увлечь, ни подластиться… Девушка ты у нас крепкая, бойкая, никому спуску не даёшь, а своего законного никак не стреножишь! А он, поди, лапушку какую ласкает да тебя похоронить мечтает…

Вот после одной из таких сестрёнкиных шуточек и прошла у Дормедонтова семейства та самая баталия – поимка беглого мужа.

Агафья сама ж и взболтала ил со дна. И сестру накрутила, и матушке выговорила, да и батюшке попеняла: мол, что ж да как же вы, родные, глядите да глазами хлопаете на такой явный произвол? На нашей стороне, де, правда и закон, а мы её, правду, установить робеем? Слабы? А – коль слабы – от нас и подельники отвернутся, и заказчики отойдут, и подрядчики отступятся!

В терему-то – скучно одной… а тут – такое море, куда кипучую страсть выплеснуть! И повод славный!

После той баталии нескоро братцы подлечились… и добро пропало… а Гаафа совсем осатанела. Всегда обида в девице сидела, что дурной родилась… а уж когда, подростком, на стоящую пяткой в траве косу, споткнувшись, лицом упала – стал и вовсе свет не мил. Встанет порой у зеркала, вперившись в своё несчастное отражение – и долго смотрит, выискивая в надежде: а ну! вдруг шевельнётся в лице хоть какая черта приятная? Поглядит-поглядит – да и взвоет! Да и швырнётся чем в гладкое равнодушное стекло. А-а-а!

Тут ещё подкатятся дразнилки сестрицыны… Всех! Ненавижу!

Ишь… жемчуга ясные… густые бархаты… парчи-соболя… Убила бы!

Супруг так и вьётся вокруг, в очи заглядывает, желанья угадывает… Задушу!

Алмаз сверкающий… вишня цветущая… роза китайская… Уж я эту розу!

– Алмаз сверкающий… вишня цветущая… роза китайская… – жадно шептал Стах Евлалии, перехватив её по возвращении в орешнике у речки. Густ орешник, Гназдами лелеем, не ломан, и ветки его тонки и часты, как сети – и все в округлых широких и крупных листьях, до земли свисают, образуя шатёр. Оттого много чего в том орешнике тянет шептать.

– Глаз не отвести от лица твоего, Лалу… Так бы и глядел на поступь твою, Лалу… на стройность и плавность твою, Лалу… Сияешь подобно росе утренней, утренней зари ярче, и закатной! Белогрудая чернокрылая птица-ласточка – так белы твои плечи и черны твои кудри… Так же стремительна и легка, и нежно щебечешь! Как долгий упругий ласточкин хвост, ножки твои стройны и упрямы… Не бойся… не отвергай меня! Ты же знаешь – я не причиню тебе вреда…

Совсем свихнулся Стах от любви, от страсти, от разлуки…

– Мы уедем с тобой на край света… мы будем вместе и навсегда, и никто не разлучит нас…

– Что такое говоришь ты, Стаху? – растерянно лепетала Лала, – как можно такое помыслить!

Сладко ёкало внутри: ах, если бы! Всегда вместе, неразлучно, не страшась… но!

Но, дрогнув, отвращалась девушка – и нарастал в душе тихий ужас: без венца? А Господь!

Жарко да напористо Стах увещевал:

– Одно слово твоё, ненаглядная-бесценная – и всё я устрою-сооружу. Я знаю пути. Никто никогда в жизни нас не отыщет, о нас не узнает. Будем счастливы! Разве счастье того не стоит?

Точно! Безумны были речи!

Безумны речи твои, Стаху! Опомнись!

Да я и сам знаю… против Гназдов только безумец пойдёт… и только безумец отвергнет Гназдову опору и поддержку… только безумец подставит любимую под те удары суетного мира, что тут же обрушатся, едва лишь покинешь Гназдову защиту…

Но только безумец затопчет любовь, вспыхнувшую с такой силой…

И Стах не тушил огня. А подбрасывал полешки суше да звончей, так что пламя всё возрастало и всё яростней ревело, рвалось в самые небеса… И всё заметней становилось из-за частых и тёмных тайных лесов…

Смотри, Стаху!

Ах, Боже мой! Целомудрие Гназдовских дев! Вот это был утёс! Ни слева, ни справа не объедешь, не подкопаешься и штурмом не возьмёшь.

Сквозь гудящее пламя трезво понимал Гназд, что́ обоим уготовано. Когда-нибудь отполыхает костёр – золой станет. Нескоро. Ещё леса окрест попалит. Ещё пожары страшные раздует ветер. Это до́ма, при семейной жизни – печка мирным уютным жаром согревает, горит и горит себе. Костры лесные – ветра разносят!

Ну, год… другой… ну, пять лет… и неотвратимо встанет вопрос о замужестве. Зар этот вопрос решит уверенно и твёрдо. Сестру пристроить он обязан. И никакие слёзы не помогут. И тогда…

Всё – тогда!

Но… – дрогнуло внутри, – может быть, тогда… когда лезвие коснётся горла… Лала отпрянет и бросится прочь… Лала решится и уйдёт с ним… не в петлю же лезть!

И ни разу, нигде внутри не зашевелилась холодная змея: а – разлюбит?

Дудки! Скажете, тоже! Разлюбит…. Немыслимо! Это – как снегом печку топить! Или в огонь лезть для прохлаждения! Лала любит меня!

Лала любит – и мы ещё будем счастливы! Я устрою дела так – что щедрой струёй потечёт злато туда, откуда черпнуть можно! Да, интересы Гназдов несколько пострадают. Но – ведь я и никто иной ношусь по свету, такие дела правя! Кому, как не мне – делёж рядить?

То есть – ты, Стаху – родному отцу Трофиму Иванычу, не тушуясь в глаза глядя, так-таки и скажешь: вот, де, все наши счета и устроения, батюшка, и ни копейки больше… глянь, всё я тут своей собственной сыновьей рукой понаписал… а куда сестрица соседа Азария, дружка Васильева, делась – знать не знаю, так что чешите, Гназды, землю-матушку тщательней-внимательней… скачите весями недели-месяцы… может, когда отыщется…

Чушь, молодец! Никогда ты так не поступишь! И сестрицы Азаровой ты не увезёшь! Бога побоишься! И бродить вам тайно, несолоно, орешником-камышом-земляникою, и надрывать сердце тоской смертною, пока не разорвётся. Похоронят вас рядышком, аки голубей чистых, аки святых преподобных Петра с Февронею, прости, Господи, дерзость! и вырастет из твоей, Стаху, могилы, куст алых роз, а из Лалиной – куст белых роз… и сплетутся они крепко-накрепко, и помыслить нечего разнять, и слезами роса покроет их листья и лепестки…

Тьфу!

Стах яростно швырнул шапку оземь. Помирать, что ли? Помирать – отложим на потом. Пока живы – будем искры счастья ловить и в ладонях лелеять. Хоть что-то! Хоть – самую малость! И кто знает, что ждёт каждого в следующий день! Как сложится мир через мгновение! Переменчив он и затейлив. И всякое в нём выпадает. Тёмное перетерпим, а яркое – к сердцу прижмём! Пригубим и насладимся до головокружения!

Свети, надежда, звездой далёкой! Пока ты в небе – на земле жизнь! И камыш цветёт, и орех ядрится, и земляника душистая прячет под листьями алые капли ягод. Сладки ягоды, сладки уста. Сладко целоваться сквозь источаемый земляничный сок. И Стахий с Лалой выискивали сросшиеся вместе земляничины – и бережно раскусывали пополам, с двух сторон, разом коснувшись губами и зубами…

– Что бы всегда быть нам вместе! Так же неотделимо – как двойная ягода!

Вот, значит, зачем…

Со стороны, ежели из-за берёзы подсмотреть – и не подумаешь про мучения. Лазают себе девица с молодцем в земляничных листьях, ягоды рвут, переговариваются. Легко говор сыпется, и смех порой слышится, и шуточки летят. И старается Стах. Балагурит. Веселит девушку. Чтоб не плакать ей. Чтоб явь грустная мягкой стороной к ней оборачивалась. Не так больно.

Относительно ягоды-земляники – тут слабинку Стах проявлял. Не было у него ловкой привычки ягоду брать, и высматривал их невнимательно, и пальцы девушкиной быстротой не отличались… да и не по ягоды пришёл…