Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 24

Глупейшая была это поездка из всех, когда-либо пройденных Стахом. Единственное в ней путёвое оказалось – те самые красные башмачки. А остальное…

Впервые Стах наломал столько дров. Но с дровами-то он потом уладил. Всё же спохватился… встряхнулся. Это всё обошлось. Только ещё одну глупость сотворил Стах в тот раз. И этой глупости он себе до конца дней простить не мог.

Пришлось Стаху по-другому договор вести. Из-за своей оплошности. И раз так дело стало – по рукам ударять получалось неубедительно. Ошибка – она много дряни за собой тянет. Например, хвост бумажный. С хвостом долго и муторно возиться.

Так и сошлись однажды с другой стороной – хвосты накручивать. Да ещё тягомотина: ждать пришлось.

Сутки ждал! А происходило всё в одной харчме, где хозяин малознаком был, и вообще суетливое место, кутерьма неясная. Те – сторона которые – пообещали вроде: вот-вот… А что их «вот»? Наплакал кот! И не плюнешь: нужно!

Стах сперва на людях был, потом каморку испросил, ночевать: видит, увяз надолго. Хозяин уверил его, что лишь только – так сразу… И верно – не подвёл! В одиноком ожидании бумагу Стах приготовил, чернила налил, перо очинил, черкать опробовал – только приходи, сторона!

Сторона не спешила. Так что молодец успел и подёргаться, потому как сроки давили, и расслабиться, потому как – чего зазря дёргаться, если ничем не поможешь?

Расслабившись, Стах пёрышком баловался… так… сяк…. А тут и дом, конечно, вспомнился… и земляничные дебри, и камыш речной… да и не камыш, собственно…

Ну, и понесло… Сперва про себя проговорил сложившиеся слова… как – если бы вот тут, сейчас – была с ним Лала драгоценная, и он ей бы всё это проговорил…

Сперва одно произнёс… потом другое… третье… Потом взял – и сдуру всю нежность словесную на пустой клок бумажный вылил: если попусту бумага белеет, и перо нервно-зло то и дело подтачиваешь – чего не вылить, чтоб тяжко не переполняло.

Вылил – вроде, полегчало… Тогда ещё подлил, добавок. А к добавку – последнее, что ещё внутри оставалось.

А то! Грамотен был Стах, на свою голову. Привык бумагу черкать…

Едва лишь отцарапал Стах пёрышком последнюю кавыку – зашумело внизу, и в двери стукнулись. Пришлось бумажонку сердечную куда-то затолкать, а каморка сразу людьми наполнилась: сторона, в числе трёх, да свидетели, да любопытные… в общем, закрутилось. Шуму-гвалту стояло в тот вечер, что дыму под потолком…

Не сразу сложилось. Спорили. Трижды зазря бумагу марали, рвали, под стол кидали. До рукоприкладства, слава Богу, не дошло. Затихло на подступах. Но пистолетом Стах поигрался. Скромно. Взор потупив и в некоторой задумчивости. Вроде как – нехотя извлёк и, так это, между дел, заряд вложил.

Ребятки миролюбивыми оказались. Грозные очи пригасили. Руками стали показывать, устами доказывать… Хозяин самовар прислал, чтоб, значит, мир поддержать, харчму бы не спалили: у него и так один угол подпалён, кое-как подправлен… Кто подъезжал, сразу замечали, задумывались – а то и мимо трусили… Оттого хозяину второй палёный угол был не надобен. Вот он и старался. Даже стопку ненавязчиво пододвинул… Но Стах – напористо прочь оттолкнул. Не делают Гназды дела при стопке! Это уж правило у них такое! Чтоб серьёзность не нарушать.

Короче – дело сделали. Без стопки, без стрельбы и без пожара. Потом уж – когда стороны обоюдно довольны остались – и стопку эту опрокинули, и самовар опорожнили, хлеб преломили и по-дружески руки скрепили…

Всё соблюли. С чем и разошлись.

В умиротворении Стах бумагу прибрал и гостей проводил со всяческим уважением, до низу спустившись да на люди выйдя. Там ещё потолкался, словами перебрасываясь, потом лошадку глянул, всё ль ладно: присматривать надобно, самовары самоварами… Потом ещё по мелочи кое-чего проверил – и в каморку к себе ночевать отправился. Войдя, обратил внимание на метёный пол. Окинул взором лавки. Всё на месте. Да – нехитрый скарб – проверить недолго. Седло снятое прощупал – в порядке. Расслабился, было, и стал себе на лавке стелить – ан, клок исписанный вспомнился. И куда сунул? Давай шарить, где мог – нигде нет. Что там писано – и сам-то уж толком не разумел, а всё нехорошо, если попадёт кому… неловко… да и ни к чему чужим знать…

То есть – очень не хочется, чтоб чужим это знать! То есть – стыдно, противно, гадко – если чужим в руки! То есть – немедленно найти надобно, а то покою не будет! Найти – и в печку!

Ругаясь на чём свет стоит – облазил Стах всю камору. Злой, как чёрт – вывалился в людскую, отыскал хозяина:

– Слышь? Кто у меня мёл? Бумага пропала.

– Мемелхва! – обернувшись, кликнул тот тощую бабу-прислужку. Стах обратился к ней с досадой и надеждой:

– А? Красавица! Ты у меня убрала?

– Да я… – растерялась жердь, одновременно робко ёжась и млея от удовольствия, – самую малость… вот, хозяин послал… у тебя больно раскидано было… и клочьев полно…

– А… и куда ты – клочья?

– Да вон… в печке…

Стах успокоился. И даже монетку тётке подарил. И невдомёк ему было подробней порасспрашивать. Может, и уразумел бы что. Да… Дрянная получилась поездка!

Впрочем – была в ней добрая встреча. Совершенно случайно и в месте неожиданном. Хартику встретил. Глядь! – свернул с дороги мужик в телеге, ухватка знакомая. Окликнул – точно! Хартика!

– Ты как тут? Откуда? Какими путями?

– Да у меня, – Хартика тихо и грустно усмехнулся, – родня тут. Всё, что ещё осталось. Тем и дорога́. Тётка жены. Добрая старуха. Я, как выдаётся день – навещаю, пособляю… потому как – одна она… и у меня никого…

На самом краю деревни жила тётка Харитоновская, даже от деревни в сторонку, обособлено. В лес углубившись… К уединению, что ли, тяготела… Или от людских обид подальше, к огородам-выпасам поближе?

Старушка оказалась простоватая, смирная. Личико тощенькое, взгляд детский – одни лучики у глаз морщинятся. Сама – ещё на ногах и в разуме, хлопотливая, заботливая. Сердечно приветила – Стах умилился сразу да проникся, тихонько Хартике бросил:

– Славная бабка!

Харт ухмыльнулся:

– А то! Бабка золотая! Жена в неё нравом была, – это добавил, уже затуманившись, голос понизив, – аки голубица… ни разу ни словом, ни делом не поперечила… не упрекнула ни разу… хоть и погубил её…

Стах спохватился: Харитон вновь явно-устремлённо проваливался в тину тоски, и следовало как-то его оттуда вызволить.

– Э! – Стах поёрзал и нашёлся, – а чего по имени-то не представил? Звать-то как?

– Нунёха… – угрюмо буркнул Харт. Рука тянулась в карман за трубкой.

Гназд напористо посыпал вопросами:

– А чего двор-то на отшибе? Чего так одна-то живёт? Своих-то детей – что ж? – нет?

Старушка, как раз притащившая жбан квасу на стол, услышала. Не спеша, расставляя плошки, вместо примолкнувшего зятя пустилась в нехитрые объяснения:

– Своих во младенчестве не уберегла. А там и состарилась. А там и дедо́к представился. Вот одна и осталась. А двор прежде по краю был. Тут ещё три двора. А средний – возьми за займись от молоньи! Так, что и не вышел никто. А от него – оба крайних. А потом и жить никто тут не стал. Да и жить некому.

Стах с любопытством взглянул на старуху:

– А ты-то как убереглась?

Бабка отмахнулась:

– А! Кому я, старая, нужна? Вон… и огонь обошёл!

Прислушавшись к занятному объяснению, Хартика вмешался:

– Это верно. За чудо принимают! Люди балакали, никак, заговорённая старушка… Такой пожарище был, что близко никому не подойти! Все службы выгорели – строго до бабкиного плетня. А плетень – даже не занялся. Искры летят – и словно в сторону их сдувает. Многие теперь Нунёхин двор за версту обходят. Да и саму. Тому уж пять лет. Пал зарос, ольхой пошёл, а до сих пор никто его не вспахал. Разве что скотина забредёт…