Трав медвяных цветенье (СИ) - Страница 20
Гназд подложил в огонь древесный комель. Обернувшись к поскакушке, покачал головой, усмехнулся сочувственно:
– Что, плотва? Никак не сомлеешь?
– Ага... – едва слышно пролепетала та и зашлась судорогой, едва не нырнув в костёр.
– Ах, ты... – озабоченно вздохнул молодец, – чего ж с тобой делать-то? Кипяточку б тебе... али винца повеселей, – и добавил с досадой, – ай, нет ничего... и плошки-то никакой... всегда носил – а нынче...
Девка всхлипнула.
– Ну-ну-ну! – строго одёрнул Гназд, – щас обойдётся.
С сомнением приподняв перевёрнутые на жердинах сапоги, прикинул их глазом на рыбку. Сапоги, конечно, оставались влажноваты, но попытаться обуть в них эту прыгалку не помешало бы. Авось, поможет.
Скривившись от душевных колебаний, Стахий стащил сапоги с жердей и поставил перед закутанной в армяк девкой:
– Суй ноги!
Девка замерла от неожиданности – и, помедлив, осторожно погрузила в сапог одну ногу, в другой – другую...
Зрелище предстало нелепейшее. Стах едва сдержался, чтоб не плюнуть с досады. «Ну, и чучело! – подумал зло, – небось, и дура. И то! Кого понесёт в грозу по откосам? Чего дома не сиделось?»
И всё ж дуру было невыносимо жалко. Покряхтев сердито, повздыхав тяжело – перебрав в голове все возможные способы обогрева – наконец решился мужик: придвинул к себе жертву стихии обеими руками за плечи и, усадив рядом, притиснул в самому боку. Девка молча шарахнулась.
– Тише, тише... – удержал её Гназд, – огонь огнём, а вместе лучше...
И закручинился:
– Эх, ты... карась!
Она возражать не посмела, слегка ещё потряслась меленько, осторожно потопорщилась – и затихла.
– Эх, ты... – ещё побурчал Стах, прижимая мерзлячку к себе и через армяк растирая спину широкой ладонью.
Даже пошутил несколько раз.
Вспомнил, как мальчишкой баловался, дружков дыханьем сквозь тулуп обжигая.
Особенность есть такая у тулупов да шуб: чем они толще – тем жарче нагревается проходящий чрез них напор горячего воздуха, кой образуется от плотного прижимания рта к рыхлой поверхности одежды и с силой направленного туда дыхания. Порой вскрикивали мальчишки, когда внезапно такой жгучий заряд получали.
Кикимору свою Стах тоже прожарил таким образом. Подмигнул озорно меж крепких выдохов:
– Ничего, ёрш! Терпи жа́ру – ради пару!
И с удовлетворением заметил, что дрожать она принялась всё легче, да реже – а там и совсем никак.
Некоторое время Стах старательно тёр девке бока и плечи, потом притомился и бросил. Но рук – не отпустил. Всё-таки – была она девкой, и держать её, какую-никакую, в руках было приятно. Приятность эту мужик ощущал.
Рыбка постепенно подсыхала, согревалась, шевелилась уже мирно, не заполошно. Перестала судорожно зажимать на себе армяк и даже, наконец, руку из него высунула – волосы растрёпанные поправить. Волосы – точно! – здорово сплетенья водорослей напоминали и падали на лицо. Всё ещё влажные – они теперь, однако, не представляли собой сплошной водяной поток, и вполне имело смысл их разобрать. Чем рыбка потихоньку и занялась, уже сама жадно притиснувшись к Стахову боку и боясь отодвинуться.
У Гназда на сердце отлегло: всё в порядке, девка жива-невредима, паника в прошлом, можно расслабиться.
Он и расслабился, задумчиво глядя на пламя костра, уже привычно и по-свойски, хоть и скромно, обнимая рукой свой законный улов. Обретённая русалочка трепала свои космы и сушила их у самого огня. И чрезмерно увлеклась этим, так что Стах остерёг:
– Ты смотри… не заметишь, как вспыхнут.
Наконец-то услышал он её голос – хрипловатый, конечно, и едва слышный – но вполне человеческий:
– Не… Я осторожная.
Стах хмыкнул:
– Ишь ты… осторожная. Как же тебя, осторожную – в реку-то окунуло? Ты! Окунь!
– Упала, – последовал жалобный ответ.
– Упала, – передразнил Стах, – а чего в грозу бродишь? Чего тут тебе? Никакого жилья поблизости. Чья ты? Гназдов?
– Ага… – слабо выдохнула рыбёшка.
– Ну, что ж ты? Гназдова – а экую даль ушла? Одна. Разве так можно?
Девка всхлипнула:
– Козлёнок потерялся…
Стах опять почувствовал жалось. Только и крякнул смущённо:
– Эх, ты… пескарь…
Потеплев, успокаивающе потрепал девку по плечу, спросил сочувственно:
– Чего? Здорово напугалась?
Из влажных тёмных дебрей глянул коричневый глаз.
– Да нет, Стаху… не очень, – доверительно проговорила девка.
Стах вздрогнул:
– Чего?!
– Ну… я знала, что спасёшь… – пояснила рыбёшка, уже совсем оправившись, и несколько неестественно засмеялась: крепко натерпевшись, пытаются храбриться, – ты меня всегда спасал.
Стах не заметил шутливого тона. Не до шуток.
– Постой-постой… – дёрнулся ошарашено, – откуда знаешь-то меня? Ты кто?
Он рывком повернул русалку к себе лицом:
– Хоть гляну, дай!
Раздвинуть длинные спутанные пряди никак не получалось. Стах разволновался и всё цеплял одни, а под ними оказывались другие. Кикимора старательно и неторопливо подобрала густой поток волос всеми десятью пальцами, прочесала сквозь них и развела на обе стороны. К Гназду обернулось светлое приветливое лицо:
– Не узнал?
Он взглянул – и рёв бури внезапно сменился совершеннейшей тишиной. Даже не тишиной, к которой ухо всё ж прислушивается. А просто - ничем.
Нет, то, что сидящая с ним рыбка оказалась давным-давно известной ему Евлалией, соседа Азария сестрицей – это всё несущественно. То, что мало Стах дома бывал, редко девчонку видал, а она, между тем, росла да росла себе – тоже понятно. То, что девчонка в красавицу матушку пошла – давно не секрет, и Стах это знал всегда. Всегда мимо девчонки той ходил, в полглаза глядел, всерьёз не принимал. Да и чего глядеть-то? И так полна крепость голопузой мелочи. И палочек-щепочек всяких без конца там-сям попадается: повыше-пониже, потемней-посветлей, потише-пошумливей – а всё верхоплавки глупые!
И вдруг – по волшебному ли мановению, роковому ли грома грохоту, ослепительной вспышке молнии – преобразился мир! Оказалось, никакая это не верхоплавка и не девчонка привычная, а красотища немыслимая-чу́дная, от которой нет сил отвести глаз! И вовсе не та она щепочка-палочка, как в крепости представлялась – а чаровница влекучая! И – вся мягкая, ласковая, податливая – меж ладоней она у Гназда! И нет сил разомкнуть обнявшие её руки!
Руки сами собой всё тесней сжимались, и унять их не было никакой возможности. Задохнувшись, Стах притянул красавицу к груди. Та лёгонько засмеялась, осторожно отстраняясь:
– Да я уж согрелась, Стаху...
– Нет! – весь задрожав, хрипло прошептал Стах – и ещё повторил, – нет... я же вижу, как тебе холодно…
Хотя знал – пустое городит. Не до холоду тут – глупому понятно. С какого-такого холоду?! – вон, как вспыхнули – ярким закатом! – плавно обрисованные щёки белого овального лица, и, словно крылья вспорхнувшей испуганной птицы, затрепетали густые чёрные ресницы, пряча глаза.
Что-то случилось с этими глазами, с этим лицом, с пламенеющим ртом... Что-то, что внезапно рухнуло на них обоих куда яростней грозы, сотрясающей небеса и землю. Что мгновенно оборвало все прежние мысли, чувства и заботы… Даже дыхание! Даже течение крови по жилам! Перевернуло, поломало, куда-то унесло – а заполнило собой, чудной силой, которая приходит незвано-нежданно, негаданно-неведомо, сама собой, по своим каким-то законам да прихотям.
Сразу изменилось всё на свете.
Люди, звери, деревья и травы.
И Стах стал не Стах.
И девушка Лала не Лала.
И конь, задремавший у самого входа – не прежний старый коняга-дружище, а сказочный золотой скакун с крыльями.
И вертеп – дворцом сверкнул, сплошь из ослепительных радужных алмазов.