Транссибирский экспресс - Страница 6

Этот Разумовский считал себя великим политиком, стратегом, борцом. На самом же деле был человеком ничтожным, хотя и опасным: за ним стояла сила. Его организация была сколочена из отпетых головорезов, готовых на все, лишь бы способствовать свержению Советов. Банда сама по себе ценности не представляла — это Чадьяров хорошо понимал, но было ясно также и то, что без серьезного хозяина они вряд ли долго просуществуют. И действительно, вскоре партия Разумовского расцвела: появились деньги, агентура. Чадьяров был уверен — это дела «Фудзи-банка».

Тяжело дыша, он остановился у входа в кабаре. Тонкая ткань халата прилипла к мокрой спине. Он отдал тележку зеленщику, вытер лицо поданным Шпазмой полотенцем. Тот уже успел переодеться и теперь был в светлых парусиновых брюках.

У газетного киоска толпились разносчики газет. Они во все глаза смотрели на Фана и ждали его команды. Отдышавшись немного, Фан поднял руку, ребята выстроились в ряд, приготовились.

— Пошел! — Фан махнул рукой, и мальчишки, прижимая к груди газеты, что есть духу кинулись к нему.

Тому, кто прибежал первым, он пожал руку, поздравил, забрал всю пачку:

— Сколько здесь?

— Пятьдесят! — едва переводя дыхание, ответил мальчик.

Фан кивнул Шпазме. Тот молча вынул из кармана кошелек, вздохнув, отсчитал деньги. Фан отдал их мальчику, похлопал его по плечу.

— Молодец!.. А вы тренируйтесь, — сказал он остальным и, насвистывая, скрылся за дверью кабаре.

На сцене уже вовсю шла репетиция — от утреннего скандала не осталось и следа. Фан легко вскочил на сцену и довольно бойко повторил с девушками па, которое они репетировали. Под мышкой у него была кипа газет.

Он заглянул в кладовочку за сценой, проверил, на месте ли снятые недавно со сцены софиты, которые он собирался предложить Штольцу. Потом побежал по лестнице, ведущей на кухню. Там все так же кипела работа. Фан ногой открыл дверцу ближайшей плиты и бросил в огонь газеты. Некоторое время он смотрел, как пламя лижет бумагу, поворошил кочергой, потом захлопнул дверцу.

— Горят! — удовлетворенно объявил он всем и направился к весам.

То, что владелец «Лотоса» каждое утро сжигает пачку газет, было частью игры, которую вел Чадьяров, — мол, наивная борьба дурака коммерсанта со всякой политикой вообще, еще одна из странностей чудаковатого китайца, к которой в городе уже привыкли, как и к тому, что он бегал по утрам с тележкой, пил молоко, а у входа в кабаре повесил свое изображение — в балетной пачке и на пуантах. Над Фаном посмеивались, всерьез не воспринимали, а Чадьярову было важно другое — постепенное утверждение общественного мнения в том, что Фан политикой не интересуется. На самом же деле газеты Чадьяров читал, и подробнейшим образом.

Стоя возле печи, князь Сергей Александрович смотрел на хозяина неодобрительно, но, встретившись с ним взглядом, тут же опустил голову.

— Не хмурьтесь, князь, — сказал Чадьяров. — Пятьдесят человек по крайней мере не будут сегодня лишний раз обмануты. Я подарил им десять минут нормальной жизни, большего я для них сделать не могу.

— Лучше бы добавили мне жалованье, — покачал головой князь.

— Жалованье? — переспросил Фан. — А сколько у вас получал повар в доброе старое время?

Старик не ответил, угрюмо мешал в кастрюле. Не стал продолжать разговор и Фан — проворно, через несколько ступеней, побежал по лестнице.

— Шпазма! — крикнул он. — На доклад!

Обстановка во время доклада была такая: были открыты все краны, вода мощной струей обрушивалась в ванну, на краю которой сидел Чадьяров, а из-за двери доносился голос Шпазмы, который докладывал хозяину обо всем, что случилось вчера вечером.

— Собственно, ничего особенного, — говорил Шпазма, стараясь перекричать воду. — Девочки отработали и ушли... Уже и народ начал расходиться, остался господин Разумовский с друзьями. Я уж, признаться, порадовался, — все, думаю, обойдется сегодня...

Чадьяров встал, подошел к узкому окошку: из него было видно большое серое здание, над которым развевался японский флаг и огромными буквами было написано: «Фудзи-банк. Токио».

«Что же там у них происходит?» — подумал Чадьяров.

А Шпазма продолжал рассказывать историю о том, как подлец Лукин обидел друзей Разумовского.

— Вот, — говорил Шпазма, — и тут вылезает на сцену этот мерзавец Лукин, пьяный, конечно, и обращается к господину Разумовскому и его друзьям с речью, что, мол, он, Лукин, хотел бы сделать «Новой Российской партии» предложение — сменить форму с черной на белую. Господин Разумовский поинтересовался, зачем этакая перелицовка, а тот и отвечает: «А чтоб перхоть не так заметна была!» Представляете?.. Ну тут, конечно, все повскакивали, стащили со сцены Лукина, он отбивался, ну и началось...

Чадьяров тихо засмеялся: «Все-таки молодец этот Лукин».

— Они, конечно, не так чтоб очень трезвые, — продолжал Шпазма из-за двери, — возбужденные, конечно, были... Я позвонил, приехала полиция, стали разбираться. Один из друзей господина Разумовского, прапорщик Гутов, как-то, видимо, неаккуратно махнул рукой и попал полицейскому по физиономии.

Чадьяров знал, что час утреннего доклада — единственная возможность для Шпазмы порыться в его бумагах, остальное время Фан либо был у себя, либо кабинет был заперт. Именно поэтому он выслушивал утренний доклад из ванной, оставляя Шпазму наедине со своим письменным столом, бумагами, папками, корзиной для мусора. Рассуждал Чадьяров так: «Если я не могу запустить своего человека к Разумовскому, то пусть он запустит ко мне своего, по крайней мере у меня будет возможность управлять информацией, которую они получат о господине Фане Ючуне». Вот почему так долго было свободно место директора-распорядителя, вот почему Чадьяров не задумываясь взял на это место Шпазму, как только понял, что тот завербован Разумовским.

А директор-распорядитель тем временем высыпал из корзины на стол обрывки счетов, скомканные листы. Одни он сразу бросал обратно, другие, прежде чем бросить, пробегал глазами.

— И что же это, случайно, говоришь, Гутов полицейского-то задел? — громко, стараясь перекричать шум воды, спросил из ванной Фан.

— Бог мой, конечно! — не отрываясь от своего занятия, ответил Шпазма. — Вы же знаете, друзья господина Разумовского сами никогда не начинают. Люди спокойные, а тут такой казус... Ну, конечно, полицейским только того и надо было, бросились выкручивать руки Гутову, тот возмутился, естественно, оттолкнул двоих, один, правда, здорово ушибся. Словом, забрали его и уехали. А зачинщик, видно, прятался где-то. Только под утро появился, на рояле спал, подлец...

Шпазма выгораживал белогвардейцев, как будто Чадьяров их не знал. Особенно трогательно звучала история с Гутовым — двухметровым детиной, даже за столом не снимавшим перчатку, вдоль пальцев которой были вшиты куски свинца; невинное «случайно оттолкнул двоих» несомненно означало, что досталось, как минимум, пятерым, а двоим наверняка предстояло долгое лечение.

— Посуды много побили? — послышался голос Фана из ванной.

— Нет, обошлось, к счастью. Но ведь могло быть и хуже. Я бы на вашем месте поехал в полицию и вызволил Гутова, он ведь друг Разумовского и вообще... С ними лучше ладить, очень приличные люди. А Лукина надо гнать. Гнать взашей...

— Я лажу со всеми, мне все нравятся, — сказал Фан, выходя из ванной и завязывая на ходу галстук. — Все, кто платит деньги, а Лукин платит...

— Но он ругает «Новую Российскую партию»!

Шпазма стоял посреди комнаты, держа руки по швам, и смотрел на Фана с волнением и преданностью. Корзинка для бумаг была на своем месте у стола.

Чадьяров уже обратил внимание, что каждый раз, после того как Шпазме удавалось беспрепятственно порыться в его бумагах, тот испытывал чувство, похожее на восторг, — словно дело, которое он делал, было чрезвычайно нужно, связано с большим риском и, не будь его, Ильи Алексеевича, бог знает что могло бы произойти на свете.

— Право каждого говорить что угодно, — сказал Фан. — Мы живем в демократическом обществе, у нас свобода слова! А за свободу я готов терпеть даже битую посуду!