Транссибирский экспресс - Страница 34
И Чадьяров встал, быстро снял пиджак и сунул его в руки изумленной Вале.
— Миленький! — Она кинулась ему на шею. — Голубчик! — Валя схватила его за руку и потащила по проходу между скамейками.
Чадьяров еле поспевал за ней.
— Товарищ судья! — еще издали закричала Валя. — За нас этот дядечка сыграет!.. Он наш, правда! Он нам и утром помог, и вообще!.. Правда? — обратилась она к игрокам.
— Это как металлисты, — сказал судья.
Металлисты с интересом разглядывали Чадьярова.
— Пусть играет! — кричали с трибун.
Капитан металлистов махнул рукой: мол, пусть бегает.
Чадьяров вышел на поле. Присел два раза, как полагается, чем вызвал бурный восторг трибун.
— Даешь папашу! — веселились болельщики.
— Второгодник!
— Пожалейте дедушку!
Смеялись все — зрители, футболисты, судьи, — смеялся и Чадьяров, представляя себе, как он выглядит сейчас: в закатанных брюках, в белой своей рубашке, черных туфлях.
Игра продолжилась, но ненадолго. Потому что пошел дождь. Был он сначала мелким, и никто не обратил на него внимания, потом сразу сплошной стеной хлынул настоящий летний ливень.
Мальчишки с визгом посыпались с деревьев, болельщики заметались было в поисках укрытия, но так мгновенно насквозь промокли, что весело уселись опять на скамейки смотреть игру.
Футболисты тоже были готовы продолжать, но все трое судей, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг, бегали, растопырив руки, и ловили мяч. Наконец главный судья схватил его, подоспел боковой — тот, что был в шляпе, — открывая на ходу свой портфель, куда они и спрятали мяч. Напрасно болельщики свистели, футболисты упрашивали судей.
— Никаких! — отрезал главный. — Я за него расписывался, мяч один...
И они втроем потрусили под дождем к трамвайной остановке: посредине — главный, держа под мышкой портфель с мячом, по бокам — помощники.
Зрители стали расходиться. Прятаться от дождя все равно было бессмысленно, и потому, шлепая по лужам босыми ногами, все вместе направились домой.
Чадьяров был мокрый до нитки. И он решил не показываться в таком виде в гостинице, этим объясняя себе, почему пошел с ребятами. На самом же деле боялся разрушить последовательность случайностей, во власти которых он был в этот счастливый день. Ему не хотелось расставаться с этими молодыми людьми, тем более навсегда.
«Телефон там есть, — думал Чадьяров, с наслаждением ощущая босыми ногами теплую мокрую мостовую. — От них и позвоню Деду. А там увидим...»
Впереди всех шагала Валя. Она широко размахивала руками, мокрая блузка и юбка прилипли к телу, еще больше подчеркивая его упругость и красоту.
Чадьяров поймал себя на том, что все время смотрит на Валю, и мысленно рассмеялся собственной глупости. Он понимал, что все это скоро кончится, кончится без возврата, и потому с удивительной ясностью и полнотой ловил каждое мгновение этого настоящего.
«Не делайте лучше, — вспомнил он фразу, которую всегда повторял Испанец. — Пусть будет так, как есть, хоть раз в жизни».
И он продолжал шагать рядом с этими веселыми ребятами...
Дождь застал Александру Тимофеевну на дороге.
Экскурсия, которая началась ранним утром поездкой на Воробьевы горы, продолжилась в Музее революции. Ее гид, молоденькая девушка, обрадованная тем, что подопечная туристка свободно говорит по-русски, трещала без умолку. Демидова как сквозь вату воспринимала ее слова, не делая ни малейшей попытки что-либо понять или запомнить. Она с тоской думала о том, что ждет ее в Харбине, когда она и этот дурак-китаец вернутся обратно. Пытаясь разобраться в происшедшем, Александра Тимофеевна несколько раз на дню начинала анализировать то, что случилось, но при воспоминании, как ее предали и что было бы, выстрели она в Сайто, ее охватывал холодный ужас — дальше она думать не могла.
На выставке народного искусства у стенда с вятской игрушкой Александра Тимофеевна разговорилась с молодым человеком, оказавшимся ее бывшим земляком. Он окончил Московский университет, к тому же знал Вятку и дымковские игрушки.
Владимир Алексеевич Гуляев был человеком обаятельным и образованным. Он любезно предложил Александре Тимофеевне новую программу.
Все у него выходило чрезвычайно легко и просто. Сначала он повел обеих дам в кафе, потом очень ловко спровадил переводчицу, убедив ее, что туристку доставит в отель лично. Перепуганная девушка опомнилась около интуристской машины с коробкой конфет в руках, когда Александра Тимофеевна и ее новый спутник уносились вдаль на таксомоторе.
То ли выпитое в кафе вино, то ли зрелище весенней Москвы, может быть, и близость молодого, обаятельного спутника, явно хотевшего понравиться, а скорее все вместе так подействовало на Александру Тимофеевну, что ей стало весело и легко, не хотелось думать ни о Харбине, ни о Фане. В конце концов, она ни в чем не чувствовала себя виноватой. Следить в Москве за этим китайцем она не была обязана, то, что он жив, — всего лишь недоразумение, и вообще, семь бед — один ответ.
Они ехали в загородный ресторан. Тут-то их и застал ливень. Машина безнадежно увязла среди размытой дождем дороги, шофер отправился искать лошадей, чтобы вытащить машину, а Володя Гуляев разложил на сиденье салфетку со случайно прихваченной им в дорогу едой.
Дождь кончился. Стояла тишина...
«Эх, напиться бы сейчас!» — подумала Демидова, глядя на поднимавшийся над лугом пар.
Совершенно случайно у Гуляева в бездонном его портфеле оказалась бутылка коньяку и два стаканчика. Шофер не приходил. Через все небо перекинулась радуга, пел жаворонок...
Конечно же, ни в какой другой день Чадьярову и в голову бы не пришла идея позвонить Деду из какого-то студенческого общежития. Но такой уж был день: самое невероятное оказывалось простым и доступным. Главное — Чадьяров это понял — ничему сегодня не удивляться.
Он стоял в коридоре общежития в стоптанных тапочках, шароварах, вязаной кофте и, прикрыв рукой мембрану, говорил по телефону. Кругом суетились с тарелками, кастрюлями — готовились к свадьбе. Металлисты принесли в подарок патефон и сразу же завели его.
Дед коротко спросил, как проехать к общежитию, и, чтобы объяснить ему, Чадьяров схватил за руку пробегавшего мимо паренька: подскажи, дружище...
Дед приехал скоро. Они с Чадьяровым уединились в пустой дальней комнате. Дед долго молча курил у окна, стряхивал пепел прямо на пол, глядел на улицу. Чадьяров виновато, как школьник, теребил тесемки кофты, вздыхал.
— Сколько из-за тебя людей на ноги поднято, ты хоть подумал? Операцию под угрозу поставил. Я, старый человек, ни минуты отдыха не имел по твоей милости.
Чадьяров смотрел на Деда, на резкие складки у рта, припухлости под глазами и думал о том, как нелегок для Якова Яновича каждый день, думал, что если для него, Чадьярова, хоть редко, но бывают часы отдыха, то у Деда их не было и не будет никогда...
А Яков Янович все говорил резкие, справедливые слова. Чадьяров стоял посреди комнаты и, видимо, так был жалок в кофте своей, с поникшей головой, что Дед замолчал.
— Ну что же! — сказал он наконец и загасил окурок о край подоконника. — Ты сам-то, надеюсь, понимаешь, что поступил хуже мальчишки? Понимаешь? — Он повернулся к Чадьярову, и лицо его было строгим, но глаза теплились добротой. У Чадьярова отлегло от сердца.
— Понимаю, — хрипло сказал он, глядя в пол. — Не удержался, Яков Янович. День сегодня такой...
Дед подошел к Чадьярову, потрогал тесемки его кофты:
— Эх, ты... — и улыбнулся. — Ну да ладно... Пусть этот день будет тебе подарком. Беру грех на себя — заслужил. Отдыхай. В семь за тобой придет машина: ты мне будешь нужен.
Потом они стояли обнявшись, Дед и Чадьяров. Стояли долго, молча. Чадьяров ощущал под руками сухие плечи старика.
...Вот так же долго и молча обнимал он отца, когда в последний раз видел его, на полчаса попав домой. Это было после долгой разлуки. Отец не мог простить единственному сыну связи с большевиками, не мог простить тюрем и каторги, которые позорили род Чадьяровых. Он не мог представить себе родного сына борющимся на стороне бедняков, которых презирал и боялся. Но он любил Касымхана, оттого страдал, мучился, проклиная его вслух, а ночами молился за сына, чтобы тот уберегся от болезней, остался жив и образумился.