Трактир «Разбитые надежды» - Страница 6

Лешаге показалось, что голос Старого Бирюка звучит как-то необычайно мягко, точно и не наставник, а отец говорит с ним.

– Ну, что застыли? Ступайте!

– Вот, это Шаолинь. – Лешага, замявшись, расстегнул ворот защитного костюма и стащил с шеи висевшую на шнурке реликвию.

Зарина поглядела на протянутое сокровище. Он сам недоумевал, зачем показывает чешуйчатой сокровенный дар учителя.

– Я знаю, – вдруг произнесла женщина, глядя на него.

– Знаешь? – у Лешаги перехватило дыхание.

– Да. У нас есть книга о нем. Только она на другом, непонятном языке. Погоди, я сейчас принесу.

Беспроглядная ночь висела над развалинами, упрятанными под землю, поросшую шипастым кустарником. Гнетущая тишина холодила душу. Лешага сидел на замшелом валуне на том самом месте, где еще совсем недавно кипел бой. Сейчас только измятая жестколистая трава, усеянная множеством кривых зацепок-серпов, да пятна крови на ней еще помнили о недавней схватке. Ни возов, ни мулов, ни водоносов, ни охраны, только эти быстро впитывающиеся в сухую землю пятна. Наступит день, и даже на траве, сухой, как вяленая рыба, их будет уже не разглядеть.

Леха сидел, обхватив колени руками, как давным-давно в детстве, когда школьный учитель, присланный из Бунка в их селение, рассказывал страшную историю о волнах, пришедших из далекого, сумеречного моря. За считаные часы они преодолели путь, который обычный караван делает за пять, а то и шесть рук дней. Впрочем, тогда люди двигались быстрее, он сам видел сегодня на картинке их странные безупряжные повозки. Учитель рассказывал и о каком-то оружии, от которого вырастали ужасающие огромные грибы; а потом, когда такой гриб умирал, образовывалось пропащее место на полдня, а иной раз на день пути вокруг. Те, кто жил там, пропадали, точно уносились в дым. От иных и пепла не оставалось. Амулеты же, как тот, что был у караванщика, там начинали возбужденно стрекотать, предупреждая хозяина о близкой опасности.

Лешага еще не удосужился раздобыть себе такую полезную штуковину, однако на всякий случай сторонился Гиблых Пустошей с чересчур буйной растительностью. Кто на зелень ту позарится, долго не проживет. Говорили, стоит только посидеть там, и либо совсем детей не будет, либо, если появятся, то родятся уродцами. Старый Бирюк говорил, что такая злая поросль обычно разводится как раз в пропалинах, где прежде вытягивался под самые небеса тот самый чудовищный дымный гриб.

О том, что от таких мест следует держаться подальше, Леха и сам знал. Однажды, минуя стороной такие нехожие буераки, своими глазами видел двухголовую змею, почуял ее, притаившуюся на ветке, услышал шорох, ощутил полный голодной ненависти взгляд и в одно движение пригвоздил гадину к толстой ветке метательным ножом. Но лишь одну голову, вторая еще долго извивалась, шипела, пытаясь дотянуться до врага. На всякий случай он даже не стал ее есть. Убрался, и нож вытащить поостерегся, кто ее знает… Не ровен час!

При этом воспоминании воин почувствовал, что давно не ел, открыл поясную сумку и бросил в рот скатанный из жира шарик с порошком сушеных кореньев. Таким не наешься, но на какое-то время голод отступит и сил добавится.

«Интересно, – вдруг подумалось ему, – когда ж ему светит следующая нормальная еда?» До ближайшего Сарая еще дня три пути. В караване продовольствия было запасено с лихвой, но все досталось прорвам. При мысли о них у Лешаги заныло между ребрами и свело зубы от холодной ярости.

Вся жизнь теперь коту под хвост! Вернуться в родное селение? Побитой шавкой, без добычи, без побратима? Стать посмешищем для одних и пугалом для других? Да ни за что на свете! Дома никто не ждет. Ушел в Дикое Поле – к родному очагу возврата нет. В лучшем случае, как Старый Бирюк, прийти со своим шатром в чужедальний край, где никто о тебе слыхом не слыхивал, да приютиться на отшибе, авось приживешься. Быть может, добрести как-то до ближайшего торжища и снова наняться в охрану каравана? Поопасаются взять. Слава их с Бурым в Диком Поле уже давно укрепилась, а тут, на тебе: приполз без коня, без оружия, без побратима…

Лешага в который раз попытался отключить охваченный горечью разум и почувствовать Бурого. Сколько он помнил, это всегда с легкостью удавалось. Друга он ощущал как собственные руки и ноги. А тут вдруг точно отшибло. Старый Бирюк учил, что даже при самой страшной, даже смертельной ране, пока связь меж побратимами крепка, один другого может поддержать, собственною живою силой из лап смерти выдернуть. Леха и рад бы сейчас Миху вытянуть, да ни живым его не ощущал, ни мертвым. Просто наваждение какое-то!

Он быстро оглянулся, будто ожег его между лопаток холодный безжизненный взгляд того, которого местные жители называли Пучеглазым. Оглянулся и вновь увидел Его не далее, чем в трех шагах. Тщедушная фигурка, бессильные руки и пронзительный, леденящий кровь взгляд огромных глаз. Казалось бы, разве это противник для настоящего бойца? Одной рукой такому голову свернуть, как нечего делать. А уж таких бойцов, как Леха, в Диком Поле поискать!

Так, да не так. Шарахнулся воин, ушел в кувырок, выдергивая из закрепленных на предплечье ножен отточенный клинок. Мгновенный короткий взмах… Лешага потряс головой. Беззвучная угрюмая ночь висела над грядой Пустых Холмов, и только ночная птица надсадно орала в далеком лесу, призывая рассвет.

«Что за ерунда?» – под нос себе пробормотал ученик Старого Бирюка и, переведя дыхание, начал вглядываться в спящую округу особым взглядом, который обрел после той достопамятной четвертой ночи.

Поблизости никого не было. Лишь чешуйчатые сгрудились у своей норы. Под покровом темноты вывели подышать семерых детишек, спасенных от недавнего погрома. Еще раз внимательно осмотревшись, Лешага расширил круг поиска. Ночь не была для него помехой, наоборот, все предметы виделись куда отчетливей, чем днем, а слух улавливал малейшие колебания воздуха. Леха почуял едва заметный след прорв. Они уходили в сторону восхода, шли быстро, оставляя на дороге кучи дерьма, вокруг которых тут же начинала копошиться мелкая живность. Увидел он и караванщика. Тот улепетывал в противоположную сторону, к торжищу, мчался, с оставшимися тремя охранниками, загоняя коней, позабыв себя от ужаса.

К гадалке не ходить, к завтрашнему утру опомнится и, как доберется до места, виноватым объявит его: не уберег, мол, караван, завел в засаду, а может, и вовсе в сговор с тварями вступил.

Злая молва хуже змеиного яда. Недругов у побратимов хватает, и завистников не счесть. Чего и не было, припомнят, а что было – так извернут, что не узнаешь. Так. На торжище можно не ходить. Раз каравана нет, а сам живой, стало быть – вражий пособник. Может, с раздольниками в сговоре, а может, сам на чужое добро позарился. Если заподозрят, что с дикой братией связался, рассусоливать не станут, на честный бой не вызовут, издали пристрелят. На каждом торжище такие стрелки есть, их из Бунков для того и присылают: лучше убить десятерых невиновных, чем пропустить одного опасного.

«Может, и правда, к раздольникам податься?» – мелькнула шальная мысль, но он отбросил ее брезгливо. Да и… скольких злобных выродков он убил в схватках и после перевешал. Нет, в шайки ему дороги нет. Коли скопом не прикончат, то как-нибудь втихаря еду или питье отравят.

Теперь одна дорога – к трактиру «Разбитые надежды»! К месту, куда уходят помирать старые караванщики и проводники; где можно продать добычу и узнать новости из дальних краев; где можно нанять стражей и отыскать стрелка; где, как говорят, знают все обо всех, где можно найти…

Леха встрепенулся, отгоняя уносящие невесть куда раздумья. От холма к распадку двигался чешуйчатый. Он шел практически беззвучно, но не для Лешаги.

– Что тебе нужно, Марат?

– Экий ты, – юнец удивленно мотнул головой, – за сколько шагов услышал!

Лешага пропустил мимо ушей незамысловатую похвалу. Не рассказывать же случайному знакомому, что, едва тот двинулся от норы в его сторону, мозг уже воспринял и адекватно оценил полученную информацию. Была бы заметна хоть малейшая угроза, хоть бы и намек на нее – лежал бы, пожалуй, сейчас чешуйчатый с ножом в горле. На всякий случай, мало ли что взбредет ему в голову.