Трагический зверинец - Страница 33

   Вот и все.

   На море, в Италии, я жила молча рядом с молчаливой, деловитой, красивой невесткой, с ее маленькими сыновьями. Иногда заглядывала ей в глаза и с испугом отводила взгляд. Я же прежде была в нее влюблена, еще совсем маленькой, когда она выходила за брата. Не смела целовать ее быстрых, белых рук. Раз украла ее утреннюю туфельку, гранатового бархата, и целовала, теплую и пахнущую резедой, ночью под подушкой.

   Тогда она была как ветер быстрая по нашей городской квартире, насмешница, веселая, задорная, и вились легкие волосы над тихим, чистым лбом.

   Теперь в ее больших, светлых глазах под строгими дугами русых бровей я видела только один приказ и, когда вдруг быстро вздрагивали легкие ресницы,-- одну мольбу: "Молчи".

   И белые руки окрепли и помедлели, сильные и отчетливые.

   "Трудись, трудись",-- говорили мне их строгие черты.

   "И не спрашивай! и не спрашивай! и терпи, и терпи!" -- говорили тонкие морщинки на молодом, строгом лбу.

   "Долг твой тебе сказан. Молчи. Молчи".

   Семья брата была счастливая и дружная. Молчаливо дружная. Благородно строгая... деловитая.

   С племянниками я не любила играть. Я с "маленькими" не любила играть. Нельзя, если в лошадки,-- бить.

   И уходила одна на море.

   Оно было синее, скалы почти черные, и черный, сыпкий хрящ намочен волнами, забрызган белою пеною.

   Садилась на берег, на солнцепек, у самой воды, и сидела.

   Не думала. О чем думать? Если начнешь -- все скверное.

   Конечно, все правы, а не я. Святые дьяконицы, т. е. диакониссы, выгнали за воровство, ложь, обман, дух дьявольский. Конечно, святые.

   Ну, и все равно. Пусть.

   Разве бывают святые, когда нет Бога?

   Смешно это. Святым ведь всякий может сделаться. Кто только захочет. Это вздор, что дьяконицы святые, они не настоящие.

   А настоящим тоже можно сделаться. Кто только захочет, тот и может сделаться. Это я знаю. Это так же просто, как что я вот теперь проклятая.

   И проклятым всякий может, кто только захочет,-- это верно и также просто, ясно, как и святым. И радость одинаковая.

   Я-то во всяком случае могу, потому что я иду всегда до конца, я-то уж докручусь, уж докружусь, уж допляшу!

   Только вот что: если так непременно можно и святым быть и проклятым (да, наверно, и потому можно, что ведь были же и святые и проклятые: все это учат и знают),-- то как же нет Бога?

   Если горячее -- значит, огонь. Если лед -- значит, мороз. Если святой -- значит, Бог. Если проклятый -- значит, чорт.

   Довольно. Я же не хотела думать. Никаких нет святых и проклятых. А просто глупые минуточки. Вот так одна за друтой поодиночке. Если бы были святые, хотя бы один, один какой-нибудь, самый один, только бы настоящий, только бы уж самый настоящий,-- то сейчас бы и все были с ним, сию же одну минуточку все с ним и на все минуточки, и все минуточки в одной минуточке.

   Значит, и одного-то не было. Настоящего-то и не было.

   И я одна, и минуточка одна.

   Вот -- шлеп, шлеп волнушка за волнушкой, и каждая головкой журчит:

   -- Я одна. Я одна. Я одна.

   -- Раз -- минуточка, два -- минуточка, три -- минуточка...

   Дотикают часы-волнушки до моей поры домой бежать. А тут все-таки лучше сидеть, так, одной.

   Я посрамила всю семью.

   У меня там мама есть.

   А где Александра Ивановна?

   Володя писал вчера. Да я и не читала. Он, конечно, играет сам по себе.

   Руслан... Глупости. Теперь не стоит.

   Солнце слишком печет. Забираюсь в тень скалы. Что-то звенит, тонко, тошно, непрерывно.

   Разве и здесь пауки?

   Зудит звон в сердце. Хоть бы замотал! Замотал бы помягче крылышки.

   Ах, это не паук, а водичка. Где-то струйка тоненькая в камнях. Теперь понимаю. И мне вдруг легко, вдруг, как гиря с сердца придушенного, и, не понимаю, отчего, вдруг маленькая вера, маленькая вера, что все это сон, что все это сон и проснусь дома.

   Дома...

   Дома, где Бог, и все вместе.

   Стало скучно в тени за скалой. Вот там скала совсем в воде, и прохладно от воды, конечно.

   С новой скалы вижу, как по воде, совсем синей, играет солнце золотою сетью. На дне камни ожили -- спины больших черепах раззолоченных, стая рыбок -- ожившие серебристые струйки.

   Невдалеке, потому что у этих скал вода сейчас глубокая,-- как ребенок с круглым лицом, прыгнул радостный дельфин. У него доброе, круглое лицо.

   Нагибаюсь ближе к воде.

   Мой камень под водою оброс мхом. Нет, это даже не мох, это тоже живое -- грибы с живыми бахромками, ярко-синие и алые, они сжимаются и разжимаются, встречая наплескивающие волны, и раскрыты во мху малахитовом раковинки улиток доверчиво к приливу.

   По плоскому камню под водой, переплетенному золотою, солнечною сетью, что-то двинулось черное. Краб. Смешной! Он пробирается боком и знает, круглый, весь в лапах и клешнях, куда идет. Там щель длинная, узкая. Краб в нее нырнул... Значит, и щель та не пустая. В ней живет блестящий, черный, круглый краб с клещами.

   А свет колышется, перебирает золотыми звеньями. Я слышу звон звеньев. То плеск нежного прибоя по хрящу, и шорох рассыпчатой, отливчатой волны.

   Уже немало времени сижу и гляжу в живое море. Уже вода по сгустившейся синеве подернулась новою голубизной, голубою серебристою плесенью по золотой сети.

   Это полдень.

   Жарко. Пустынно на берегу.

   Я выкупаюсь.

   Не стоит бежать домой за купальным костюмом. Мальчики привяжутся идти со мною. Накажет невестка не опоздать к обеду. Я просто так. Жаль, что страшно рубашку скинуть.

   Или можно? Уплыву глубже.

   Купаюсь там с рыбками, с живыми грибами, с улитками, с дельфином, с крабом... А вот на дне черные морские ежики с острою известковою щетиною.

   Я вижу их сквозь стеклянную серебро-голубую глубину. Они тоже кажутся темно-пурпуровыми, как и жутко-сумрачные пятна подводных травных рощ. Хорошо, что плыву. Если бы нужно ступать по хрящу, так на дне можно занозить подошву о каменную щетину ежей, можно запутаться в пурпурно-бурых, лапчатых, пузырчатых стеблях...

   Далеко выплываю. Дальше, чем где видела дельфина с детским лицом. Здесь, в мерцающую глубину глядя, вода уже зеленая и солнце в ней густо-желтое, как янтарь. И расплываются необъятно непонятные тени подводных скал.

   Нет ли в скалах акул? Или больших, брюхатых каракатиц? Могут присосаться мне к животу мягкими щупальцами, неотрывными...

   А если на минуту потопить голову в воду и глаза раскрыть,-- станет вдруг глухо, глухо, застелется струистая тусклость, и не страшно станет тогда... умереть не страшно...

   Соленая вода держит без усилий. Можно перевернуться на спину и зажмурить глаза от большого света.

   Пурпуровые сумерки, и тишина вся в пурпуре.

   Лежу без движения.

   Куда несет меня невидимое течение?

   Разве нужно знать -- куда.

   Но мысль об акулах тревожит глупый страх.

   Уже я на берегу, на сыпком, гладком хряще... Хочу натянуть рубашку на мокрое тело. Но жду немного, ленясь и нежась. Не боюсь. В глухой полдень кто пройдет пустынным берегом?

   Жарко. Уж очень жарко. И нет защиты голове. Я утром убежала от "лошадок" и забыла шляпу. Стало беспокойно в голове. Верно, солнце ударяет без милости по мозгу.

   Вскакиваю. Бегу к черным скалам. Ищу тени. Ее уже нет. Солнце гонится за мной и кружит голову, и пьяный страх забился в заметавшемся сердце.

   Вот скважина между скалами. Вползаю без мысли, втискиваюсь, царапая плечи, потому что закружилась голова и останавливается дыхание.

   В глубине щели пещерка. Сыро, тихо, темно. Голова и плечи уже там. Потом и вся.

   Лежу, молчу. Счастлива.

   Может быть, и у краба в его щели есть пещера?

   Лежу, зажмурив глаза. Должно быть, улыбаюсь. Хорошо в прохладе, сырости и тишине.