Трагедия адмирала Колчака. Книга 2 - Страница 109

Тона дневника ген. Жанена держатся нередко и другие члены французской военной миссии в своих воспоминаниях. Особенно претенциозен Дюбарбье. Он, например, негодует, как смеют эти «белые русские» в Сибири («collection digne d'un jeu de massacre») обвинять французского генерала в предательстве [с. 139]. Сейчас же готово и объяснение: легенда о предательстве Колчака, конечно, германо-большевицкого происхождения. Дюбарбье сообщает только «строгую истину» — сам Дитерихс будто бы сказал: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». Дюбарбье цитирует письмо Занкевича Жанену, в котором тот признает, что Жанен сделал все, чтобы спасти адмирала, но обстоятельства оказались сильнее [с. 149]. Мы не знаем, насколько точно цитирует Дюбарбье письмо Занкевича, но мы знаем, что сам Занкевич опубликовал в «Белом Деле». Суждения Дюбарбье характерны не только для него одного. Легра, возражая мне, писал:

«Признаюсь, что, если бы ген. Жанен помог захвату большевиками Колчака, поступок этот был бы некрасив, но все равно сожалению о нем места не было бы. Однако генерал в этом деле ни при чем. Г-н Мельгунов... мог бы с пользой для себя прочесть два фельетона в «Gasette de Prague» от 22 и 26 сентября 1923 г. Он бы из них узнал, что о выдаче Колчака и говорить не приходится (que Koltcäk а si peu ete livre), так как «он добровольно приехал в Иркутск и отказался бежать переодетым во время пути, что предлагали ему чехи» [«М. S1.», 1926, VII, р. 119].

Мнения об адмирале Колчаке, конечно, могут быть различны, но к вопросу о его выдаче субъективные оценки эти не могут иметь никакого отношения. Только моральной аберрацией можно объяснить то удивление, которое высказывало «Роиг 1а Russie» по поводу негодования «Eclair» и «Temps» на действия ген. Жанена. Эсеровская газета находила самы повод для негодования маловажным — арестована незначительная личность печальной памяти диктатора. А в № 14 газеты Минор определенно уже заявлял: «Антанта должна оставить всякие хлопоты об освобождении Колчака, находящегося в руках революционного Правительства, которое будет его судить». Такие голоса, правда, были сравнительно редки среди русской общественности. Л. Кроль, как мы знаем, не большой поклонник Колчака, находившийся в дни выдачи адмирала Политическому Центру в Иркутске, пишет: «Этого уже никто не ожидал». Приведя постановление верховных комиссаров, он говорит: «Выдать при таких условиях человека было актом высшего позора, к которому с презрением отнеслись даже те, кому выдали адмирала» [с. 207].

* * *

Проф. Легра с легкостью бросил мне упрек в том, что я берусь судить «sans rien connaitre de la question». Конечно, меня не было в Сибири. Я могу судить только по воспоминаниям очевидцев и по документам. И требовалось бы со стороны опровергающих опубликование прежде всего документов, хотя бы полностью дневника ген. Жанена за время переговоров с Политическим Центром и выдачи Колчака. Многое еще остается неясным, так как приходится реконструировать бывшее по отдельным намекам и документальным фрагментам, попавшим уже в печать. Полемизируя, иностранные свидетели молчат о главном. Русские противники Колчака также молчат до сих пор.

У ген. Жанена заметна некоторая склонность сложить вину на чехов. Не мог же он вмешательством в пользу Колчака рисковать жизнью тех, за кого он отвечал. В интервью, напечатанном 16 июля 1920 г. в «Matin», Верховный командующий союзными войсками в Сибири подчеркивал, что чехи не могли спасти адмирала, так как по распоряжению своего правительства должны были избегать каких-либо новых осложнений. Но одно дело — непротивление злу, другое — активное или даже пассивное в нем участие. Возможно, что у чехов не было никакого стремления спасать Верховного правителя. Возможно, что это было естественно при сгущенной атмосфере враждебного чувства, тем более что, если верить Дюбарбье, из Праги чехословацкой делегацией будто бы получена была особая телеграмма: «Не пещись о личной безопасности адмирала-авантюриста» [с. 140]. «Но нет никакого сомнения, — утверждает Грондиж, — что чехи могли бы спасти Колчака, если бы захотели». Но какими жертвами? Какие репрессии они навлекли бы на 200 эшелонов, медленно двигавшихся на запад? Это, по крайней мере, жизненная точка зрения — эфемерная честь и воинский долг должны быть принесены в жертву реальным потребностям. Чтобы доказать противное, в свое время чешский полк. Швец покончил самоубийством. Эту слишком практическую точку зрения можно оспаривать. Колчак был выдан не большевикам, а Полит. Центру. Власть еще не перешла в руки большевиков. Выдача Колчака отнюдь не остановила последующих столкновений с советскими войсками, следовательно, совсем не изменила status quo. «Действительно ли положение было в такой степени опасным, — пишет Рютгер Эссен, — что налицо не было иной возможности спасения, как согласие на такую одиозную выдачу с нарушением данного слова — это другой вопрос... Так или иначе чехи считали, что другого выхода нет, и если бы ген. Жанен на это не согласился, то это, несомненно, вызвало бы бунт» [с. 120]. Итак, выдача Колчака была мерою «необходимой для безопасности чешского войска»¹⁵. Хуже, когда житейская проза облекается какими-то принципиальными мотивами. «Адм. Колчак, — писал «Чехосл. Д.» 29 января [№ 22], — был передан Правительству Полит. Центра, потому что каждый гражданин подлежит за свои деяния законному суду. Адм. Колчак не мог рассчитывать на право политического убежища у чехов, в отношении которых он допустил прямое преступление тем, что дал приказ атаману Семенову, чтобы тот препятствовал эвакуации, не останавливаясь перед взрывом ж. д. и туннелей». Трудно понять, почему автор статьи в чешском официозе говорит о праве политического убежища в России для Верховного правителя. У чехов была, правда, фактическая экстерриториальность. Если бы Колчак осуществил предложение Занкевича и скрылся в чехословацкий эшелон, то с некоторой еще натяжкой можно было бы говорить о том политическом убежище, которое чехословаки и американцы давали во Владивостоке представителям разных политических течений как во время гайдовского восстания, так и позже при японском выступлении 5 апреля 1920 г. (штаб Кр. армии, эсеры, меньшевики и коммунисты — все нашли тогда убежище у д-ра Гирсы [Парфенов. С. 144]). Крейчи в своей работе и не скрывает, что Колчак был выдан «с разрешения Жанена» под «давлением, как он говорит, простой необходимости»¹⁶. Зная, что «земцы» и эсеры из П. Ц. были противниками смертной казни, чехи были уверены, что жизнь Верховному правителю гарантирована [с. 270]¹⁷.

3. «В плену»

Хотя деятели Полит. Цент, и были «смущены» выдачей Колчака, тем не менее Верховный правитель для них был слишком выгодной добычей. «Плененный»¹⁸ Колчак мог сыграть крупную роль в переговорах с большевиками. «Это был, — говорит Ширямов, — один из главных козырей Политцентра, доказывавший якобы благожелательное отношение к новой власти со стороны союзников. Он должен был побудить быть более сговорчивыми упрямых большевиков» [Последние дни Колчаковщины. С. 35]. Большевики считали себя уже победителями, и мы знаем, что Зверев доносил в Москву: Колчак в «надежных руках». А Политцентр внешне продолжал играть в демократизм. По словам Гинса, даже было заявлено, что объявленный «врагом народа» Колчак будет предан гласному суду с участием присяжных заседателей [II, с. 509]¹⁹. Демократ Кроль не очень верил этому демократизму или в его долговечность. Он подумывал об отъезде из Иркутска. Знакомые эсеры урезонивали его, говоря, что в нем «реакционера» не видят, что большевики прибудут в Иркутск «уже вегетарианцами» (еще бы! ведь Совнарком в тот момент, как Политцентр вводил смертную казнь, вновь торжественно отменил применение высшей меры наказания к врагам народа), а может быть, что вернее, и совсем не придут, так как согласятся на создание «буфера» [Кроль. С. 208]. Но Кроль предпочел все-таки уехать. «Реакционер» Червен-Водали, оставшийся после переговоров в поезде Жанена, в ответ на упрек «демократии», что он «бежал», бросив все на произвол судьбы, счел нужным явиться в Пол. Ц. и заявить, что он не намерен бежать и готов предстать пред судом народной совести. В результате арест, стоивший ему потом жизни. Арестованы были и другие министры и их товарищи, находившиеся в Иркутске: Краснов, Морозов, Ларионов, Шумиловский, Преображенский, Грацианов и др. Всего из «соратников» Колчака в иркутскую тюрьму попало 112 человек, среди них женщины — близкий друг адмирала, Тимирева, и жена покойного Гришина-Алмазова — та, у которой был «монархический» салон в Омске [«Д. Нар.», № 292—293]. Одновременно из тюрем были освобождены все большевики.