Товарищ генерал - Страница 55

В другой раз она пришла в весеннем платье. Она хотела выглядеть моложе, чтобы и он почувствовал себя молодым и легче победил болезнь. Он запрещал ей красить губы, но она слегка подкрасила их. Харитонов, заметив это, нахохлился.

— Федя, не сердись! — проговорила она, поспешно вытирая губы.

В солнечный весенний день в палату вошел Шпаго"

— Ну что, утешать пришел? — притворно сердито встретил его Харитонов.

— Никак нет, товарищ командующий. Пришел проведать!

— А может быть, поедем воевать? — с задором проговорил Харитонов.

— Поедем!

— Э-э, нет! — упавшим голосом, с растерянностью в неожиданно блеснувшем и угасшем взоре, медленно проговорил Харитонов. — На восемьдесят процентов я уже на том свете!.. Какой я командующий? Ну что ж, — вздохнул он, — жить для себя-подлость. Жить для жены-мелко. Жить для народа-всегда с пол-г ным, предельным напряжением всех сил и способностей… Давай простимся. Знай, что я крепко ценил твою дружбу… Если в чем был несправедлив, прости!..

Он, видимо, устал от этой речи и, закрыв глаза, несколько минут пребывал в молчании.

Шпаго, сидевший поодаль от него в кожаном кресле, старался придать лицу обычное выражение.

— Товарищ командующий! — мягко заговорил он. — Мне непонятно: почему вас от командования армией не освобождают?

Командовать-то вы уже не сможете. Поправитесь и перейдете на более легкую работу. Это факт! А вас почему-то не освобождают…

— Как?! Разве меня не освободили? — удивился Харитонов, весь преобразившись. — Неужели и в самом деле ждут, что я к началу наступления подымусь? Нет, ты понимаешь… как ты озадачил меня таким известием. Кто тебе это сказал? Врешь!.. Знаешь мою слабую сторону, что я хочу воевать… и соврал!..

— Не знаю, товарищ генерал, чем это объяснить, право, затрудняюсь… но это так!

Так ты это всерьез? Мне, значит, приказывают выздороветь… Ну, если это приказ, то буду выполнять. Давай закурим…

Потом прочти с чувством стихотворение, только вполголоса, а то услышат!

— Товарищ командующий! — не меняя выражения лица, проговорил Шпаго. — Я папиросы оставил в плаще в раздевалке… Давайте отложим до другого раза… И стихи я наизусть не помню… завтра принесу…

— "У ладно! Не забудь смотри… а то мне Надежда Федоровна все какяе-то развлекательные книги носит… вроде валерьянки… болеутоляющие… Не понимает, что мою боль только боевой книгой утолить можно!..

28 мая 1943 года в Москве, в одном из самых тихих переулков Арбата, где разместился Центральный военный госпиталь, в саду, обнесенном высоким забором, как и обычно в эту пору, шумели молодой листвой столетние липы. Их тонкий запах врывался в открытые настежь окна госпитальных палат.

Но Харитонов уже не чувствовал его.

Сердце его почти перестало биться, кровь замедляла движение. Штаб этого собранного, подтянутого, натренированного тела, могучий повелитель его-головной мозг еще некоторое время продолжал действовать.

Молодая медицинская сестра, дежурившая у изголовья генерала, когда он еще продолжал битву за жизнь, рассказывала, что в ее воображении он был в этот момент не одинок. В этой пустой палате перед нею как бы прошло множество людей. И среди них были, как это ни казалось ей странным, люди, знакомые ей только по книгам, вызванные этим человеком. Она не помнит, разговаривал ли больной с ними или так ярко говорил о них ей, что они ожили в ее воображении.

Возможно, ей это только мерещилось, ибо она была очень утомлена ночными дежурствами, а днем не отсыпалась, но она рассказывала, что в палате были Спартак, Некрасов, Чапаев, Чкалов, Николай Островский.

Потом ей показалось, что она уснула, и, когда проснулась, в палату пробивались первые лучи солнца. Она взглянула на лицо спящего генерала, с минуты на минуту дожидаясь, что он проснется и скажет ей несколько приветливых утренних слов, а она ответит ему, как-он хорошо выглядит. Но больной не проснулся, и, только когда вошли врачи, она узнала, что он скончался

Весть о кончине Харитонова тотчай была передана в Ставку и по телеграфным проводам полетела в армию, которой он командовал. Верховное Главнокомандование отдало приказ об увековечении памяти генерал-лейтенанта Харитонова.

В приказе говорилось, что, отмечая выдающиеся заслуги Ф. М. Харитонова, отдавшего свою жизнь борьбе за честь и независимость нашей Родины, Верховное Главнокомандование постановляет:

"…соорудить в городе Рыбинске памятник Ф. М. Харитонову и присвоить Ярославскому пехотному училищу кмя Ф. М. Харитонова".

Проститься с телом Харитонова из армии прибыла на самолете делегация.

Из госпиталя тело Харитонова было перевезено в клуб Народного Комиссариата Обороны.

У гроба, рядом с видными военачальниками Советской Армии, стояли жена, сестры, племянник и племянница Харитонова-тот Рудя, которого он учил правильно выражать свои мысли, и та Женя, которую он спас от Клейста.

После кремации урну с прахом перевезли на Новодевичье кладбище, где состоялись похороны.

Когда кончился траурный митинг, отзвучала музыка, отгремел салют, человек в гражданской одежде, с непокрытой головой подошел к Шпаго и, отведя в сторону, спросил:

— Узнаете меня, майор?

— Ну как же!.. — отозвался Шпаго. — Узнаю…

Венгерский коммунист вздохнул:

— Да, майор, не стало нашего друга! Но близок день, когда мы, венгры, вместе с вами вступим на родную нашу венгерскую землю. Тогда мы расскажем и нашему народу об этом скромном и простом русском человеке. Его жизненный пример будет воодушевлять юношей на такую же самоотверженную борьбу за торжество коммунизма!

Стоя у свежей могилы в кругу соратников Харитонова, Шпаго никак не мог смириться с мыслью, что Харитонова уже нет в живых.

Образ Федора Михайловича продолжал жить в душе Шпаго рядом с Другими дорогими ему образами, но Харитонов не возвышался среди них, а как бы сливался с ними своим душевным строем. Шпаго посмотрел на Климова, на Ларина, на Сурина, на Карапетяна, на Петю Бойко, на Васю Синельникова, на Зину, на жену и сестер Харитонова, и ему почудилось, что и они думают точно так же. И они не могут примириться с мыслью, что Харитонов умер. Почему-то пришли на ум слова Гоголя: "Нет уз святее товарищества!.. Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек".

1950–1954 гг.