Тотальное превосходство - Страница 100
С улицы на улицу перегоняю себя. Не помню, на какой остановил «хаммер», размочалив его задние колеса — громко сказано, — банально продырявив колеса, не помню.
Били меня стены домов, передавая друг другу, как футболисты мячик, фонарные столбы пинали по ягодицам, падал несколько раз, драл ладони, колени, лоб, лил литрово на тротуары, мостовую слюну, как уборочная машина, или слезы… На десятках улиц себя показал, с лицом между пальцев; там, где они, улицы, длинные и прямые, «хаммера» не обнаружил, нет его; всякие не такие машины стоят-едут, заводятся, паркуются, а «хаммера» нет, ни следов, я и следы тоже пытался найти… Справлялся сквозь ладони. Редкие отвечали, что не видели, что не понимают, о чем я говорю, что не слышали никогда даже об автомобиле с подобным названием… Люди не шарахались от меня, не боялись, рассматривали с интересом, с любопытством, не все, самые лучшие, внешне во всяком случае, все еще по-прежнему, правда, для меня бесплотные, невесомые, люди, но пальцами я тем не менее закрывал теперь только рот, привыкал, кажется, медля, к свету, прилаживался к нему, обживался в его присутствии…
А может быть, и не стрелял я в «хаммера» никогда вовсе, не калечил его колеса?.. Но ведь было же такое, было, было, было! Рука еще до сих пор пахнет порохом… Машину укатили милиционеры, понравилась она им. А почему бы и нет?.. Старик, потому что не сумел бы так быстро поставить на «хаммер» запаску, нереально. Все нереально, и милиционеры, и Старик. Никто из них машину не трогал, тем более что Старик мертв, так я думаю. Машина, ясно, там же, где и была, на коленях, жалкая. Это просто я сам не помню, где ее расстрелял, забыл примитивно… Когда-нибудь…
Я вот нынче огляделся вокруг как в первый раз за те часы, которые прошли, не решая дела, не оценивая обстановку, не приглядываясь к окнам и лицам, не прислушиваясь к шагам и голосам, и догадался приятно и поджидаемо, что я живу, вот просто — дышу, смотрю, чувствую, думаю и получаю удовольствие от того, что дышу, смотрю, чувствую, думаю… Обнял себя, поцеловал воздух… Недолго получал, осознавая и проникаясь… Огляделся вокруг и догадался еще о том, что я совсем рядом с домом, где живет Настя. А во дворе этого дома моя машина. А в машине портреты Старика…
Машина уже отгорела. Нет краски. Капот, крыша вздыблены, вспучены — возмущение металла. Колеса испустили дух, вывороченные, показывают сопливое нутро, слипшиеся кое-где с ободами, еще пузырятся. Дверцы свернулись вовнутрь, не все, держатся кое-как на растопленных только что петлях, шепчут что-то шершаво, туго, когда шевелятся. Жара задирает воздух, который вокруг, хочет биться, но слабеет, стынет уже без подпитки. Запах ядовитый кромсает с готовностью, последний уже, горло, бронхи… Я кашлял и блевал одновременно, с растянутыми веками донельзя, глаза вот-вот выпадут…
Все ближе, ближе, ближе подшагивал к автомобилю, клеил ко рту, к носу мокрую от пота рубашку, вытянув ее из-под брюк, рубашку. Нет, не всюду еще огонь закончил работать, изнутри багажника он еще колол дыры в смятой, погнутой крышке, стебли его красные, короткие, тонкие, суетливые…
Там, там, там, он там, Старик, там! Под крышкой, где без надежды доживает пламя. Сжег кожу на пальцах, когда дотронулся до металла, кровь капала на сизую, волнующуюся крышку багажника, испарялась тотчас же, облачка бурые, топал ногами по асфальту, асфальт ломался, крошился, пальцы отмокали во рту, все обожженные, шесть, восемь, стонал, ревел, воздух из носа выдирал вместе с черной прорезиненной слизью… Орал, выбирая пальцы изо рта, озираясь, осматриваясь в поисках разного, что могло бы помочь; кусок арматуры приволок к автомобилю, охал, ахал, больно, больно, губы, язык искусал, щеки, долбил по багажнику тупо, там, где предполагал, что заклинило, не моргал вовсе, веки словно пришили к бровям, а глаза покрылись прозрачной защитой, стеклом, хрусталем, глазам не терпится, они хотят многое увидеть…
Крышку отъял от машины с ненавистью. Несколько стебельков пламени потянулись ко мне, как к спасителю, и увяли почти тотчас же, съежившись, сморщившись, потекли обратно к своим иссякающим уже истокам.
…Только пораненный домкрат, но живой и готовый немедленно к действию, баллонный ключ, металлический каркас насоса, обляпанный кусками разваренной резины диск запаски, и все, и больше ничего внутри, хотя нет, комья сажи еще, перья пепла, обугленные неровные куски то ли дерева, то ли кожи еще с копошащимися до сих пор кое-где на них бордовыми огоньками… Нет картин. Нет Старика. Пепел и сажа…
Нашел то, что ищут все, так насыщен от того уверенностью и удовлетворением был — способ изъять из сознания смерть. Те три картины… Они бы меня оставили в мире навсегда. Я жил бы и после смерти. И наверное, как Бог, как живут все те, кто ЧТО-ТО СДЕЛАЛ, пусть не Великое, никто не знает ничего о Величии и Великом, Величие и Великое можно только чувствовать, как Любовь, например, пусть не Великое, но мастерское, с кровью…
Я пришел к равновесию — возможно, условному и недолгому, но все-таки. Мои картины, вот те самые три, лучшие, отняли у меня смерть, не убили ее, но лишили ее способности так же разрушительно влиять на мою жизнь, как она влияет на жизнь всех остальных других, которые ничего не сделали, не сумели или не захотели и которых опасное и жестокое большинство…
И что сейчас? Я снова такой же, как и все?
Бесполезный…
Ни единого, ни человека, ни зверя еще минуту назад — рядом, около машины, слева, справа, — а теперь вот люди и там, и тут, и возле меня совсем близко тоже. Слышал, как подъезжали машины с сиренами, красные и белые, догадывался, что меня о чем-то спрашивали, отвечал, если не отвечал, то кивал — кто-то в мундирах с погонами, в белых халатах…
Бесполезный…
Теперь снова замечаю смерть…
Заглядывали в глаза, ощупывали вверху и внизу, читали документы, требовали признаться, не курил ли в салоне, не забавлялся ли со спичками или зажигалками, не состою ли на учете в психоневрологическом диспансере, откуда здесь, почему, зачем, каким образом, с кем из этого дома знаком, кого предварительно подозреваю, что-то подписывал… Такой же, как и все…
Некие рассказали, кажется дети и старушки, что видели возле машины женщину с ребенком, с девочкой, женщина запихивала в бензиновый бак длинную тряпку, возможно шарф… Бесполезный. Простой…
Посчитал минуты. Оказалось, что машина загорелась в одно время со Стариком, с тем, в которого стрелял…
Не видел теперь ничьих жизней. Люди теснятся, толпятся, касаются меня, и я до кого-то дотрагиваюсь в свою очередь тоже, но жизни никого из них так и не вижу. Вот пожарный, фиолетовый, сухогубый, кто ты, от кого скрывался, кого любил, кого предавал, кому помогал и почему?.. Не вижу, не вижу… Вот фельдшер, желтый, слезящийся, зачем живешь, что тебя держит, наблюдал ли хоть однажды, как мать с отцом занимаются сексом?.. Не вижу, не вижу…
Пожарные передвигаются туда-сюда, не торопясь — бессмысленно, не сознавая, что теряют… Фельдшер спиной на своей машине — почти стоит, почти лежит, почти курит, почти спит… Люди потягиваются, ежатся, но не уходят, чешутся, трут лица, неумытые, но не уходят.
Все нынче, как прежде. Обыденно. Ровно. Медленно. Тихо. Бесстрастно. А если и страстно, то безрезультатно. Никому я не любопытен…
Так отправился прочь. Все, что за спиной, — прошлое. Не стану оглядываться. Даже несмотря на то, что зовут…
Нет теперь причин, чтобы опять не считать смерть своим самым страшным личным врагом.
Картины в пепле…
И все произошедшее тотчас же утратило свои обаяние, необходимость и смысл.
Способностей читать чужие жизни больше отныне уже не имею.
И не человек потому выходит, как казалось еще недавно, не настоящий человек, не избранный, не высокий, а обыкновенная, банальная, перезревшая мозоль. Таков итог…
Но сожаления, горечи, печали, тоски отчего-то сейчас ничуть не испытывал. Я удивился…