Торлон. Война разгорается. Трилогия - Страница 3

— Зимой не вдарят, — хмыкнул Исли. — Зимой их огненные стрелы бесполезны.

— Вот потому-то и надо спешить отстраиваться, — подытожил Хейзит. — Каменщики ты не представляешь, как по работе соскучились. Многие чем только не занимаются, кроме основного дела своего. Да им только камней выдели да раствора погуще налей — вмиг заставы стенами обнесут. Неужели, думаешь, Ракли это не поймет?

— Неужели, думаешь, Ракли этого не понимает? — в тон приятелю переспросил Исли. — Только почему-то уже давно не чешется. А если чешется, то как-то странно: отправляет один за другим отряды добрых воинов на верную гибель.

Хейзит вспомнил свой последний разговор с Олаком перед расставанием. Собственно, все именно с ним, а ни с каким не Ротрамом он и обсуждал, отъехав подальше от возводимой на берегу огромной печи и разглядывая с лошадиной спины пенистые буруны. День выдался сумрачный, ветреный, временами накрапывал надоедливый дождь, но они будто ничего не замечали вокруг, погруженные каждый в свои мысли. Постепенно разговорились. Олак оказался на удивление не таким скучным и прямолинейным служакой, каким выглядел или хотел выглядеть. За предыдущие дни у Хейзита не раз возникало подобное подозрение. Теперь же Олак, осознав окончательно, что все мосты к отступлению сожжены, заговорил с ним чуть ли не как с сыном — доверительно и откровенно. И прежде всего предложил хорошенько подумать, стоит ли здесь оставаться. Возражение Хейзита насчет матери и сестры он охотно принял и в лоб отговаривать не стал, однако предупредил, что еще неизвестно, не будет ли им труднее, если он останется. Будто предвидел то, что теперь происходило с таверной и прежними ее посетителями. А насчет Ракли прямо сказал, что рассчитывать на него не стоит вовсе. Мол, дела в замке настолько, как он выразился, запущены, что едва ли сам Ракли протянет долго. А уж охотников на его место найдется хоть отбавляй. Ему не было доподлинно известно, сам ли Ракли допускал просчеты с обороной Вайла’туна и ответными действиями против дикарей, или его к ним подталкивали, но только многие военачальники и советники уже сейчас начинали перетягивать одеяло на себя. Притом довольно успешно. И не только особенно приближенные к Ракли, занимавшие четыре кресла за столом в круглой зале советов, но и те, кто ютился на простеньких стульях вдоль стен. Хейзит отчетливо помнил эту залу, куда именно Олак привел его с товарищами для первого и, как оказалось, последнего разговора с Ракли.

— С уходом Локлана у него совершенно не остается преемников, — добавил Олак, щурясь на парящих над волнами чаек. — А то письмо, что получил вчера Локлан, написанное как будто почерком Ракли, вообще наводит меня на самые худшие предположения.

— В каком смысле?

— А в том, что подобные вещи слишком легко проверить. Если это подлог, как мы сразу же заподозрили, то очень смелый, потому что его авторов ждет неминуемая расплата. Или они уверены в том, что расплата минуема. Что возможно лишь при одном условии. — Он замолчал.

— Если Ракли уже не у власти? — предположил Хейзит.

— Вот видишь, ты сам все прекрасно понимаешь. — Олак оглянулся через плечо на приобретающую все более определенные контуры печь. — Если решишь снова побеседовать с Ракли, будь готов к неожиданностям.

Сейчас, сидя за столом в теплой таверне, Хейзит пережил те же смешанные чувства, которые охватили его в тот момент. Ракли всегда был и всегда будет. Он не может исчезнуть просто так, перестать жить, оставить вабонов один на один с зимой, холодной Бехемой и хищными стаями обнаглевших дикарей. Какой-никакой, но он сын своего отца, Гера Однорукого, заложившего основы многих незыблемых сегодня законов. Его правление до недавнего времени можно было назвать не иначе как славным и достойным. Без него… Куда они без него?..

— Все-таки я попробую с ним встретиться, — вздохнул Хейзит, радуясь, что слышит собственный голос. — Меня всегда учили, что, если есть что сказать, надо говорить. И если Ракли на нашей стороне, мы сможем одним махом решить все наши вопросы.

— Одним махом только головы рубят, — скривился Исли. — Вспомни, разве не так же ты рассуждал, когда мы пробирались домой через Пограничье?

— Ну, если уж на то пошло, то кое-чего мы все-таки добились.

— Надеюсь, ты сам понимаешь, что все это — ерунда.

Хейзит понимал прекрасно. Да, конечно, какое-то короткое время он мнил себя чуть ли не спасителем соплеменников, мастером-строителем, придумавшим достойную замену камням, которая обязана спасти вабонов от будущих невзгод и положить конец извечному противостоянию с лесными дикарями. Потом ему показалось, что вершить добро для других не только приятно, но и выгодно. На тот злосчастный эфен’мот[6] шел с ощущением, что стал зажиточным, если не сказать богатым, человеком. Увидев среди гостей Орелию, возмечтал о ней и подумал, что вот она, сладкая расплата за все его прошлые трудности и лишения. Хоть и не эдель, он сможет дать ей то, что подобные красавицы вправе ожидать от настойчивых ухажеров. А оказалось что? Она знала больше него, больше их всех, вместе взятых. И умела убеждать. Выслушав ее, Локлан ни мига не сомневался в том, что следует делать. Поверил ей. На время она стала их вождем. И он, Хейзит, совершил ошибку. Да, все-таки с его стороны это была роковая ошибка, теперь он как никогда уверен в этом. Нужно было хотя бы попробовать переправиться вместе с ними через Бехему. Если это удалось бы им, он наверняка нашел бы способ вернуться за матерью и сестрой. А сейчас что? Время решительных поступков упущено. Плот с его прежними друзьями уплыл, подхваченный стремниной, и, может быть, благополучно пристал к противоположному берегу. Теперь они бредут, пешком, без лошадей, обремененные поклажей, в направлении далеких гор и, скорее всего, даже не вспоминают о нем. Перед ним одно за другим прошли лица Локлана, Олака, Биринея, Вила, Орелии. Они оглядывались на него и кивали, будто прощались.

— Почему ты еще здесь? — вывел его из тревожного забытья голос матери. Гверна вышла из кухни, машинально продолжая вытирать полотенцем сверкающую кастрюлю. — Разве тебя сегодня освободили от работы?

Хейзит хотел было объяснить, что с некоторых пор он сам волен кого угодно освобождать или привлекать к постройке печи для обжига камней, но передумал. Мать не поймет. Вероятно, ей самой станет легче, если сын не будет видеть, что сталось с ее таверной. Пусть даже виной тому он сам. Гверна не держала на него зла. Да и как она могла, если сама так радовалась ответственному назначению сына? А трудности с таверной — временные. Все обязательно вернется на круги своя. Только будет лучше, если до тех пор Хейзит займется делами, желательно где-нибудь подальше.

— Пошли, — сказал Хейзит, вставая. — Договорим по дороге. Посмотрим, что там делается, на месте.

Когда он вышел следом за Исли, кутаясь в старенькую отцову шубу и на ходу натягивая на уши меховую шапку, им навстречу попались первые сегодняшние посетители, отряхивавшиеся на крыльце, — двое мужчин и женщина. Обменялись кивками. Остававшаяся все это время впряженной в телегу лошадь тыкалась мордой в заснеженную кормушку, выковыривая стебли посуше.

— Почему ты до сих пор колеса не снимешь? — обратился Хейзит к Исли, когда тот, заняв место впереди, привычно дернул поводья и пустил лошадь боком. — Полозья уже в самый раз.

— Ну, во-первых, снег еще раз десять стает, — издалека начал толстяк, выправляя телегу на дорогу, которая, петляя между избами, должна была вывести их через Малый Вайла’тун к западным воротам в Стреляных стенах — ближайшим из трех — к карьеру и строящейся печи. — Во-вторых, как тебе известно, конной тягой я обзавелся не так уж давно. Только, можно сказать, привыкаю. А потому еще не успел всего предусмотреть да прикупить. Телега-то мне задарма досталась, но полозьев к ней не прилагалось.

— Так бы и сказал, — улыбнулся Хейзит. — А то «еще десять раз стает»!

— А по-твоему, не стает? Давай на полозья новые поспорим, что уже завтра тут все в грязи снова будет!