Томас Чаттертон - Страница 25
Мне казалось очень сомнительным, что можно проповедовать заповедь «Не убий», одновременно разрешая производство взрывчатых веществ и такую практику, когда живых овцематок бичуют, чтобы они досрочно родили ягнят, чьи шкурки потом пойдут на шубы богатым дамам.
Итак, жизнь Томаса Чаттертона изображена в пьесе Янна достаточно правдиво. Но сквозь эту правдивость просвечивает другая правда: молодого английского поэта Янн явно считал в чем-то родственным себе — так же как Чаттертон, очевидно, видел в монахе Томасе Роули, жившем задолго до него[36], своего предшественника-двойника.
Дело в том, что и сам Янн начал писать очень рано, мучась от сознания своей несвободы, конфликта с окружающими. В «Маленькой автобиографии» он рассказывает об этом так:
В пятнадцать лет я начал сочинять литературные произведения… Я любого загонял в тупик своими жестокими, подростковыми, не допускающими компромиссов выводами…
В семнадцать лет я написал несколько драм. Редакторы из издательства Соломона Фишера придали мне мужества, посоветовав продолжать. Я был достаточно глуп, чтобы загореться надеждой на лучшее будущее, и некоторое время считал перо и бумагу лучшими изобретениями человеческого разума. Я расходовал их в огромных количествах. Сколько работ возникло в те, самые быстротечные годы, я даже не могу точно сказать. Большинство из них уничтожено. В старших классах реального училища на набережной Императора Фридриха я готовился к выпускным экзаменам… Меня тогда занимала всемирная история в ее, с одной стороны, наиболее гармоничных, а с другой — наиболее жестоких аспектах. Я был социалистом, по моим понятиям. Три последних тягостных года до выпускного экзамена пролетели как в пьяном чаду, были заполнены протестом, отвержением всяческих правил… Невозможно пересказать все частности тех мучений. Я выбросил свое благочестие за борт. Убежал из дому, странствовал по Северной Германии. Не имея никаких видов на будущее. Меня вернули. В итоге — полное истощение сил.
Вернувшись из Норвегии, куда он бежал со своим другом Хармсом в 1915-м, спасаясь от призыва на фронт, двадцатишестилетний Янн в 1920-м основывает — вместе с Готлибом Хармсом и молодым скульптором Францем Бузе — в Люнебургской пустоши, под Гамбургом, религиозную общину художников, поэтов и музыкантов, Угрино (просуществовавшую до 1926-го). Община эта занималась, среди прочего, и постановкой драмы Янна «Врач, его жена, его сын» (1922, премьера 1928). То, что в пьесе Чаттертон говорит об основанном им обществе, вполне могло бы относиться и к общине Угрино:
В пространстве внутренних представлений нет ничего запретного. Закрой глаза, и перед тобой раскинется просторная Природа, великий ландшафт Познаваемого-в-ощущениях. Наша религия — это уверенность в том, что мы держим оборону против всего мира. Я сотворен из глины и бедности. К бедности часто наведывается в гости поэтическое искусство… Мы хотим для себя по меньшей мере отщепенчества. Хотим быть — противниками. Мы — пример для других, начинающих с меньшим мужеством. Мы основали общество «барабанщиков» и в арендованной задней комнате одной корчмы построили для бедняков, которые прикованы к своим хозяевам-«наставникам», воображаемый храм: святилище несовершеннолетних.
А потому и полемика вокруг общества «барабанщиков» — в пьесе — имеет, как мне кажется, самое непосредственное отношение к судьбе общины Угрино и оценке современниками раннего творчества Янна:
Уильям.
Томас в пьесе защищает этот юношеский подход к искусству:
Ричард Смит, видно, уже ощущает себя зрелым мужем? <…> Однако о мыслях, которые мыслятся внутри черепа, он ничего не узнает; больше того — поостережется что-то узнать. Ведь бедности по вкусу бунтарство.
Как и сам Янн позже защищал юношеский «пафос», юношескую бескомпромиссность своих первых драм (в статье «Мое становление и мои сочинения»):
Этот отрывок
[из пьесы Янна «Пастор Эфраим Магнус». — Т. Б.][автор первой рецензии на пьесу. — Т. Б.]Несомненно, «Пастор Эфраим Магнус» не лишен недостатков. Почти на каждой странице я отваживался на риск. В пьесе встречаются страшные слова и картины. Люди становятся местом действия для почти невыносимых событий. Но эти события, все без исключения, взяты из реальности; они — часть человеческой истории и человеческой судьбы.
В числе черт, сближающих Чаттертона и самого Янна (и подчеркнутых в пьесе), — ненависть к расовой розни. Нильс Хёпфнер пишет о Чаттертоне: «…в какой-то момент [после самоубийства Питера Смита в августе 1769 года. — Т. Б.] он стал открыто протестовать против порабощения негров. Он даже намеревался перейти в ислам, потому что стыдился быть христианином» (Бристоль, между прочим, был городом, разбогатевшим именно на работорговле). Что касается Янна, то его мнение на этот счет высказано в романах «Перрудья» и «Река без берегов», а также в пьесе «Перекресток».
Янн вкладывает в уста Чаттертону слова об императоре Нероне («Он был поэтом — возможно, не хуже и не лучше меня. Кто знает? Был человеком, не хуже и не лучше меня. Кто знает?»), которые обретают несколько иной смысл, если мы вспомним, что говорится об этом императоре в статье Янна «Мое становление и мои сочинения»:
Из многочисленных возможных сюжетов для драматических сочинений меня в настоящее время увлекает только один: тот исторический факт, что дух убитого Домиция, именуемого Нероном, сгустился, став привидением, потому что фальсификаторы истории превратили его в чудовище, каковым он — с точки зрения некоей высшей инстанции, — очевидно, не был.
Как бы то ни было, Янн, в отличие от Томаса Чаттертона, не покончил с собой в восемнадцать лет, но постарался пронести свои юношеские идеалы через всю жизнь. Он стал автором незаконченного романа-эпопеи «Река без берегов», первые две части которой были изданы в 1949–1950 годах. Трилогия эта не реалистична в общепринятом смысле слова; ее вторая часть написана от имени вымышленного персонажа, от первого лица, и называется «Свидетельство (Niederschrift) Густава Аниаса Хорна, записанное после того, как ему исполнилось сорок девять лет». Слово Niederschrift, означающее, собственно, «Записанное (Густавом Аниасом Хорном)» может означать и судебный протокол, и нотные записи, и создание — путем ее описания на бумаге — некоей новой сущности. Случайно ли, что и в пьесе Томас Чаттертон употребляет то же многозначное слово в отношении своего вымышленного персонажа, средневекового монаха Томаса Роули? Употребляет это слово, одновременно подчеркивая значимость творений фантазии: