Томагавки кардинала - Страница 4
Да, теперь Самуэль де Шамплен де Сентонж многое знал об ирокезах – «римлянах лесов», и всякий раз его обдавало холодом при мысли о том, что история Северной Америки и всего мира могла бы пойти иначе, если бы в ту памятную ночь 1603 года на берегу Сен-Лорана его мушкет не дал осечки.
– Нам нужно оружие, бледнолицый брат, – сашем принял из рук Шамплена трубку мира, совмещённую с томагавком, и положил её на расстеленную на земле шкуру медведя. – Железные ножи. Томагавки, – он коснулся лезвия боевого топорика, сделанного из мыльного камня-стеатита. – И ружья – много ружей и много пороха. А у вас будут шкуры бобров, лис и куниц – много шкур.
«Да, ирокезы быстро, гораздо быстрее всех своих соседей, оценили все преимущества огнестрельного оружия и предпочли его примитивному оружию своих предков, – подумал губернатор Квебека. – Умный народ – они не боятся грома, живущего в железных трубках, и уже научились им пользоваться. Сберегая порох, они охотятся с помощью лука и стрел, но по тропе войны они хотят идти с ружьями. Алгонкины с радостью меняют меха на сукно и ситец, а ходеносауни требуют оружия. Ну что ж, я не против… пока это совпадает с моими интересами».
– Вы получите ружья, брат мой Ястреб-парящий-в-воздухе, – торжественно произнёс Шамплен, – столько, сколько вам будет нужно. Столько, за сколько вы сможете заплатить, – добавил он вкрадчиво. – И мы привезём вам железные ножи и томагавки («Абордажные топоры – чем не томагавки?»).
– О! – глаза сашема превратились в узенькие щёлки. – В лесах чужих племён много бобров – мы купим у вас много ружей. И скальпы врагов вождя франков будут дымиться в руках воинов ходеносауни!
– Это хорошо, – де Сентонж кивнул. – Союз между франками и племенами длинного дома поможет обоим нашим народам. Ирокезы – лучшие люди этой земли, от Великих Озёр до берегов Великой Солёной Воды.
С этими словами он обернулся к своим спутникам, сидевшим за его спиной. Один из них, поняв молчаливый приказ губернатора Квебека, развернул длинный свёрток и подал Шамплену тяжёлую шпагу в изукрашенных ножнах. Взявшись за золочёный эфес, Самуэль чуть выдвинул клинок из ножен – блеснула голубоватая сталь.
– Прими, вождь, – коротко сказал Шамплен, протягивая шпагу Глэйдэйнохче.
Лицо индейца хранило привычную бесстрастность, но француз понял, что Ястреб восхищён подарком. Десять лет общения с ирокезами не прошли для Шамплена бесследно, и к тому же его чуткий слух уловил восторженный вздох, вырвавшийся у младших вождей, сидевших за спиной сашема. Глэйдэйнохче обнажил клинок, полюбовался им, коснулся пальцем лезвия. Вложив шпагу в ножны, он осторожно опустил её на медвежью шкуру рядом с трубкой мира и сказал торжественно:
– У меня тоже есть для тебя подарок, бледнолицый брат. Метэйнэй!
«Метэйнэй? – удивился Шамплен. – Кажется, на языке ирокезов это значит «птица, поющая при дневном свете». Он что, хочет подарить мне какую-то певчую птичку? Мило, но как-то странно для народа воинов…».
Из дверей ближайшего дома появилась женщина и спокойно направилась к костру переговоров. Когда женщина подошла ближе, Шамплен увидел, что она молода и красива – да, да, красива! – даже по европейским меркам. На ней было длинное платье из выделанной кожи, украшенное узорами из игл дикобраза, и очень изящные мокасины, отличавшиеся от обуви воинов. Чёрные волосы женщины были разделены пробором и заплетены в две косы, переброшенные на грудь. Женщина ступала с какой-то первобытной грацией, свойственной диким животным и почти утраченной людьми за столетия цивилизации. Но больше всего Шамплена поразило лицо индеанки – смуглое, с тонкими правильными чертами и яркими лучистыми глазами. «Вот так птичка! – ошарашено подумал губернатор Квебека. – Неужели мой краснокожий братец собирается мне её подарить?».
А лесная красавица подошла к костру, улыбнулась (француз почувствовал, как у него усиленно забилось сердце) и, словно прочитав мысли Шамплена, сказала:
– Слово сашема Глэйдэйнохче не точно. Женщины ходеносауни – не вещи, которые дарят. Мы сами решаем свою судьбу. Я хочу быть твоей женой, бледнолицый вождь.
«А если я откажусь? – мелькнуло в голове Шамплена. – Что тогда?». Но он уже знал, что не откажется: эта женщина привела бы в трепет даже дряхлого старца, а де Сентонж в свои сорок шесть отнюдь не считал себя стариком. Белых женщин в Новой Франции были единицы, и поселенцы сплошь и рядом женились на индеанках.
– Метэйнэй – дочь старшей матери клана Черепахи, – пояснил сашем (от Шамплена не укрылось, что суровый воин явно сконфужен). – Она вдова – её мужа убили делавары.
– А потом наши воины сожгли их селение, и тень моего мужа напилась делаварской крови, – перебила его Метэйнэй. – У воинов-мохоков были ружья, полученные от франков, – оружие бледнолицых помогло отомстить, за что я благодарна тебе, белый сашем.
«Интересная форма благодарности…» – подумал губернатор Квебека.
– Но главное – ты мне понравился, – невозмутимо закончила индеанка и замолчала, ожидая ответа.
– Ты прекрасна, – произнёс Шамплен с французской галантностью (это было первое, что пришло ему в голову).
– Но ты не можешь войти в мой длинный дом? – усмехнулась Метэйнэй. – Этого не нужно – я согласна войти в твой дом, сашем франков, и жить по законам твоего народа.
«Династический брак? Хм… А почему бы и нет? Военные союзы, подкреплённые брачными узами, прочнее. И разве плохо, если мой дом украсит такая яркая птичка, да ещё «поющая при дневном свете»? Старость-то не за горами…».
– Я рад, что ты решила стать моей женой, – ответил Самуэль, благоразумно избегая снисходительно-оскорбительной, с точки зрения ирокезок, фразы «я согласен взять тебя в жёны», и тоже улыбнулся.
«Несколько неожиданное завершение переговоров» – подумал он, глядя на Метэйнэй.
1623 год
Мельчайшая водяная пыль оседала на лице и одежде Шамплена, собиралась каплями росы на стволе ружья, висевшего на плече генерал-губернатора Новой Франции. Спутники Самуэля смотрели на грандиозный водопад и молчали – какой может быть разговор здесь, в рёве беснующейся воды, глотающем все другие звуки? А господин Самуэль де Шамплен де Сентонж размышлял, мысленно подводя итоги своих двадцатилетних трудов.
«Я исходил эти земли вдоль и поперёк, от устья Сен-Лорана до великого озера Гурон и от Массачусетса до нагорья Андирондак. За двадцать лет здесь многое изменилось – наши первые жалкие посёлки, вымиравшие суровыми зимами от голода и цинги, стали городами, и на французском языке говорят от Акадии до берегов Мугекуннетука[11]. Колония процветает и набирает силы: принеся в жертву амбициям ходеносауни менее ценные – для нас – племена, мы превратили ирокезов в наших верных янычар, готовых проламывать своими томагавками головы наших врагов. Я многое сделал, но куда больше ещё предстоит сделать. К Северной Америке тянутся цепкие руки других европейских держав: англичане шестнадцать лет назад закрепились в Виргинии, а три года назад основали свою Плимутскую колонию. Не зевают и голландцы: в тысяча шестьсот четырнадцатом, после плаваний Адриана Блока и Хендрика Кристианса, их Генеральные Штаты объявили о включении Новых Нидерландов в состав Голландской Республики. И голландцы спешат подтвердить своё право первооткрывателей заселением этих земель – по последним сведения, которые, как и всё в этом мире, продаются и покупаются, они намерены превратить основанный ещё Гудзоном Форт Амстердам в город Новый Амстердам: в центр своей новой колонии. Разведчики-ирокезы донесли, что какой-то ушлый голландский делец[12] уже выкупил у местных индейцев остров Мангатан за дешёвые безделушки – это значит, что у голландцев серьёзные намерения. Нам предстоит бороться и с ними, и, конечно, с англичанами: здешние земли обширны, однако нескольким хозяевам тут всё равно будет тесно…».