Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания - Страница 34

– Ах, какая институтка ваш автор – в снисхождении нуждается! Зачем и писать в таком случае?

– Позвольте, однако; нельзя же все порицать в романе, в нем есть, конечно, недостатки, но есть и большие достоинства… – заступился профессор.

– Одни только недостатки! я ничего больше не вижу! – решил Кряков.

– Помилуйте, когда все общество… – заговорили некоторые.

– И какой это роман? разве это роман? – вызывающим голосом возражал Кряков.

– Что же вы называете романом? – спросил Чешнев.

– Я не даю уроков эстетики, вон спросите профессора! – ответил, точно брыкнул, Кряков, однако прибавил: – Ведь роман есть или должен быть художественным произведением… так, что ли, господин профессор?

147

– Так что же-с?

– Разве здесь есть художественность… в том, что нам читали сегодня?

– А позвольте вас спросить, – смиренно заговорили синие очки, – изволили вы читать и к какому роду произведений, художественных или нехудожественных, вы относите, например, роман французских писателей Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина»?

– Высокого художественного достоинства! – отрезал Кряков, мутно поглядев на него.

– Так-с! – сказал тот потупившись.

– А позвольте мне, – также смиренным голосом, передразнивая синие очки, заговорил Кряков, – в свою очередь, спросить вас, отчего именно об этом романе спрашиваете вы меня?

– Относительно художественности… за ним, кажется, французы не признают этого качества, – заметил гость, потупляясь к тарелке.

– Ты читал этот роман? – спросил Уранов у Сухова.

– Нет! я не читаю и русских новых авторов, – отмахивался Сухов, – пробовал, да бросил.

– Что так?

– По ночам стал кричать!

– Да что там такое описывается? – добивался Уранов.

– Революция! – вызвался объяснить Кряков, но прежде шопотом спросил студента: «Не вру ли я? я забыл! кажется, там революцию превозносят?» – «И я забыл; да ничего, сойдет!» – отвечал тот и засмеялся.

– Там герои первой французской революции уподобляются древним римлянам! – смело провозгласил Кряков громко Уранову. – Так вот ваши гости, господин Красноперов да господин… (он поглядел на синие очки) Синеоков, кажется, и собираются высечь меня за то, что я хвалю этот роман. Так ли? – прибавил он, глядя на них обоих.

– Да, теперь Марата, Робеспьера и Дантона чуть не в святые возводят; это всё новые… с своим прогрессом! – добавил Красноперов.

– Ну, а что ты скажешь, Иван Петрович, – обратился Уранов к Красноперову, – о романе нашего автора? Ты все воевал против молодых литераторов, а ничего об этом не сказал!

148

– Не одобряю! – решил Иван Петрович.

– Что так? ведь в нем религия поставлена выше всего; и долг, и военная честь, и патриотизм, все есть!

– Так-то так… Но об этом надо бы не в романе писать, – не место там! – а в серьезном сочинении изложить! А то в романе – нашел где! Да и какой это роман – они правду сказали… – Он указал на Крякова.

– Слышишь, Митя? я пай-мальчик стал, папа-Фамусов похвалил! – прибавил, осклабясь, Кряков.

– В романе нет ничего особенного, необыкновенного… – прибавил Красноперов.

– Как особенного?

– Так! описывается все, что каждый день везде случается: что ж это за роман?

– Значит, изображается жизнь, как есть, что и следует изображать в картине, – снисходительно заметил профессор.

– Зачем же изображать, если я это каждый день и так вижу!

Все засмеялись.

– А тебе чего же надо? – спросил Сухов, – чтобы люди на головах ходили или ели друг друга, что ли?

– Да, пожалуй; если это случится – и опиши!

– Где вы учились? – вдруг спросил его Кряков.

– А вам на что? – сердито возразил старик.

– Любопытно бы знать! – сказал тот. – Я отдам туда своих детей.

Смех был общий.

– Да ведь Гоголь писал тоже все, что каждый день происходит… – заметил студент.

– Ну и скверно! – хладнокровно решил Красноперов. – Недаром Фаддей Венедиктович не мог его терпеть! и Николай Иванович тоже! Вон давали мне «Мертвые души»: я думал, судя по заглавию, в самом деле что-нибудь особенное, романическое; а там плут какой-то собирал имена умерших после ревизии крестьян, чтоб заложить их! Что ж тут интересного? И нынешний ваш автор описывает, как молодой человек влюбился в женщину и оба тайком уехали в деревню, да там и нежничают! Какая редкость! Я думаю, с каждым поездом десятки таких влюбленных пар уезжают – так обо всех и писать!

149

Все с веселой улыбкой слушали эту критику.

– Какие же романы вы признаете занимательными? – спросил Чешнев.

– Теперь я не знаю, а прежде бывали хорошие романы! – сказал он.

– Например?

– Например… хоть бы: «Черная женщина» – Николая Ивановича, «Кощей бессмертный», «Выжигин» тоже, «Эвелина де-Вальероль» – Нестора Васильевича Кукольника, «Постоялый двор» – Степанова. Был еще, помню, английский роман «Мельмот Скиталец». Вот «Ледяной дом» Ивана Ивановича Лажечникова… Это роман! как изо льда домик сделали, свадьбу там играли, человека заморозили…

– Вот это критик, так критик! Молодец Иван Петрович! за свое постоит! – говорил Сухов. – Превесело у тебя сегодня, Григорий Петрович! – прибавил он, обращаясь к Уранову и поглядывая на Крякова и на Красноперова.

– Вот видите, какая разница во взглядах на роман! – смеясь, заметил Чешнев. – Сказать – «роман», значит, сказать: пиши, что хочешь! Вот тут (он указал на Ивана Петровича) требуют чудес, небывалого; а здесь назвали «Histoire d’un paysan»1, книгу, которая мало подходит под ваше определение романа… – Он обратился к Крякову.

– Пожалуй, это не роман в шаблонном смысле, – сказал тот, – но это великое произведение ума!

– Пусть произведение ума – по вашему мнению – но не искусства же! – заметил профессор.

– Пора бы бросить эти школьные перегородки! – ворчал Кряков, глядя исподлобья.

– Да не вы ли сами сейчас, на вопрос Дмитрия Ивановича, сказали, что роман должен быть художественным произведением…

– Знаю, знаю! что вы мне тычете в глаза моими словами! – перебил Кряков.

Все засмеялись.

– Ah, sapristi, quel langage!2 – заметил кто-то вполголоса в конце стола.

150

– А это ваше sapristi – какой «лангаш», элегантный, что ли? – вдруг обратился Кряков к говорившему.

Опять все засмеялись.

– Превесело! – говорил Сухов.

– Я из ваших же лекций добыл это определение романа! – сказал Кряков профессору.

– И применили его к одному сочинению; отчего же не применить и к другому? Позвольте, однако, возвратиться к прочитанному сегодня произведению и объяснить, к какой категории романов принадлежит оно; тогда уже можно определить и его достоинство, – сказал профессор.

– Ну, лекция начинается, слушайте! – ворчал Кряков.

Профессор услыхал.

– Я не имею претензии читать лекцию, – сказал он скромно, – я только хотел выразить и свое мнение… наравне с другими, ни более, ни менее… если хозяин позволит…

– Сделайте одолжение! помилуйте! продолжайте! мы просим! – раздалось со всех сторон. Хозяин бросил недовольный взгляд на Крякова и на племянника тоже.

– Определение, что роман должен быть художественным произведением, – верно, – начал профессор, – так и в учебниках написано, вы правду говорите (он обратился к Крякову). Все дело в степени художественности, то есть в степени таланта. Одни писатели дорожат более всего своею идеею, так сказать, внутреннею задачею, заботясь о том, что́ выразить; для них искусство – средство, а не цель; другие, напротив, увлекаются формою, дорожа тем, ка́к выражать; наконец третьи, первоклассные таланты, счастливо соединяют в себе и содержание, и форму. Много ли таких! Диккенс, Теккерей, Бальзак, Пушкин, Лермонтов, Гоголь не родятся на каждом шагу…

– Какие новости рассказываете! – перебил Кряков, – что мы, пансионерки, что ли!

Все улыбнулись.

– Позвольте, позвольте, слово за профессором! – учтиво заметил Уранов.

– Наш автор, без сомнения, принадлежит к первой категории, – продолжал профессор. – Он выбрал себе задачею, как он нам сам пояснил, заключить в форме романа свои идеи, наблюдения, может быть, личные опыты, и вообще