Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы - Страница 80

— Мне бы только начать, — мечтал он, — а там уж я и сам как-нибудь изловчился бы.

— Ну, это, брат, дудки! — огорошивал Полуянов. — Какие тебе законы, когда ты фамилию свою с грехом подписываешь?

— А я словесно.

— Нет, твоей словесности не требуется, а надо все по форме.

— Ох, уж эта мне форма!.. Зарез. Все по форме меня надували, а зятья лучше всех… Где же правда-то? Ведь есть же она, матушка? Меня грабят по форме, а я должен молчать… Нет, шалишь!

Полуянов мог только улыбаться, слушая этот бред, подводимый им под рубрику «покушений с негодными средствами». Он вообще усвоил себе постепенно покровительственный тон, разговаривая с Харитоном Артемьичем, как говорят с капризничающими детьми. Чтоб утешить старика, Полуянов при самой торжественной обстановке составлял проекты будущих прошений, жалоб и разных докладных записок.

— Ты у меня, как волчий зуб, — льстил Харитон Артемьич, благоговея перед искусством зятя, — да… Ох, ежели бы да меня учить, — сколько во мне этой самой злости!.. Прямо бери и сади на цепь.

— Тут злостью ничего не возьмешь. Пусти тебя в суд, ты первым бы делом всех обругал.

— Ох, обругал бы!.. А там хоть расколи на части… Только бы сердце сорвать.

— Вот то-то и есть. Какой же ты адвокат? Тебе оглоблю надо дать в руки, а не закон.

Никогда еще у Полуянова не было столько работы, как теперь. Даже в самое горячее время исправничества он не был так занят. И главное — везде нужен. Хоть на части разрывайся. Это сознание собственной нужности приводило Полуянова в горделивое настроение, и он в откровенную минуту говорил Харитону Артемьичу:

— Без меня, брат, как без поганого ведра, тоже не обойдешься… И тут нужен, и там нужен, и здесь нужен. Вот тебе и лишенный особенных прав и преимуществ… Х-ха!.. Вот только не знаю, куда окончательно пристроиться.

— А ты не разбегайся, — советовал Харитон Артемьич. — Ломи в одну точку, и шабаш. Значит, накаливай по одному месту.

— Не беспокойся, охулки на руку не положим.

— То-то… Первое дело, будем добывать проклятого писаря, а там закорчим и других.

Полуянов долго не решался сделать окончательный выбор деятельности, пока дело не решилось само собой. Раз он делал моцион перед обедом, — он приобретал благородные привычки, — и увидел новую вывеску на новом доме: «Главное управление Запольской железной дороги». Полуянов остановился, протер глаза, еще раз перечитал вывеску и сказал всего одно слово:

— Эге!

На другой день он, одетый с иголочки во все новое, уже сидел в особой комнате нового управления за громадным письменным столом, заваленным гроссбухами. Ему нравилась и солидность обстановки и какая-то особенная деловая таинственность, а больше всего сам Ечкин, всегда веселый, вечно занятый, энергичный и неутомимый. Одна квартира чего стоила, министерская обстановка, служащие, и все явилось, как в сказке, по щучьему веленью. В первый момент Полуянов даже смутился, отозвал Ечкина в сторону и проговорил:

— А я думаю, Борис Яковлич, очки себе купить… дымчатые, в золотой оправе… да.

— Разве у вас глаза слабы?

— Нет… Но в очках как-то солиднее. Стабровский носит очки, Мышников, — одним словом, все серьезные люди.

— Отчего ж, можно и очки, — милостиво согласился Ечкин, думавший совсем о другом. — Да, конечно, очки…

— Купцы, и те нынче в очках ходят. Вон Евграф Огибенин… да.

На следующий день Полуянов явился в золотых очках и даже подстриг бороду а la граф Шамбор. Нельзя, дело было слишком серьезное, и каждая мелочь имела свое значение.

Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не было, а из векселей можно было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.

— Это какое-то безумие, — говорил Мышников. — Я на месте Ечкина давно бы повесился, а он железную дорогу строить придумал.

— Будет стеариновые свечи возить с закрытого завода, — вышучивал Штофф. — Даже можно так и назвать: стеариновая дорога…

— Что-нибудь тут кроется, господа, — уверял Стабровский. — Я давно знаю Бориса Яковлича. Это то, что называют гением без портфеля. Ему недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным человеком. Я часто завидую его уму… Ведь это удивительная голова, в которой фейерверком сыплются самые удивительные комбинации. Ведь нужно было придумать дорогу…

— Да, гений… — соглашался Мышников. — Совсем нового типа гений: вексельный. Ему все равно — терять нечего… Недостает только, чтоб он объявил какую-нибудь войну.

— Какую войну? — не понимал, по обыкновению, Драке.

— Мало ли какую… Была же какая-то война за испанское наследство. Вот бы Ечкину примазаться в самый раз.

Вообще банковские воротилы имели достаточно времени для подобных разговоров. Дела банка шли отлично, и банковские акции уже поднялись в цене в два с половиной раза.

Пока банковские заправилы шутили, Ечкин неутомимо хлопотал. Он то пропадал из Заполья, то снова появлялся, точно метеор. И только один Полуянов, сохранивший чутье старого сыщика, понял, наконец, в чем дело. Ечкин, потихоньку от всех, «разрабатывал» неприступного миллионера Нагибина. Какими путями он пробрался к нему, чем заслужил доверие этого никому не верившего скряги, — оставалось неизвестно. Но Полуянов отлично знал, что по вечерам, когда стемнеет, Ечкин ездил к Нагибину, жившему на краю города, и проводил там по нескольку часов. Конечно, даром Ечкин не стал бы терять золотое время. Он, впрочем, не один раз возвращался в изнеможенном отчаянии, брал Полуянова за пуговицу его сюртука и говорил:

— Ведь я — святой человек, Илья Фирсыч, святой по терпению… Господи, чего только я не терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для других…

— Глупый народ, Борис Яковлич… Ничего не понимают. Я тоже натерпелся вполне достаточно…

— Да, да… Например, деньги — что такое деньги, когда они лежат без всякой пользы? Это все равно — если хорошенькую женщину завязать в мешок… да. Хуже: это разврат.

— Совершенный разврат, Борис Яковлич.

— Нужно быть сумасшедшим, чтобы не понимать такой простой вещи. Деньги — то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, — в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.

— Я то же самое всегда думал, Борис Яковлич.

Таинственные визиты Ечкина к Нагибину закончились совершенно неожиданно. Даже видавший всякие виды на своем веку Полуянов ахнул, когда Ечкин однажды утром заявил ему:

— Илья Фирсыч, вы мне сегодня нужды… Ведь вы умеете быть шафером?

— Случалось. Только я-то сейчас не гожусь. Шафером бывают молодые, неженатые люди, а я… гм…

— Э, пустяки!.. Там где-то нужно что-то такое расписаться, — одним словом, глупая формальность.

— Свидетелем могу быть.

— Дело в следующем… да. Ведь вы знаете, что у этого миллионера Нагибина есть девица-дочь. Ей уже за тридцать… да. А ведь женщина — тоже капитал, который необходимо реализировать. Хорошо. Вы помните, что есть молодой человек Колобов, Симон? Он сидит на отцовской мельнице совсем без дела и ловит мух. Я и поехал к нему на мельницу и все объяснил. Если он женится на Нагибиной, у него будет все. Понимаете?.. Ну, конечно, молодой человек сначала ничего не понимал… Мне же пришлось ему объяснять, что ранняя молодость и женская красота в семейной жизни еще не составляют счастья, а нужно искать душу… Понимаете?.. Ломался-ломался, а я все-таки его привез и прямо к Нагибиным. Пришлось быть сватом. Без меня у них ничего бы не вышло. Так вот, будет свадьба, такая — без шуму, и вы будете свидетелем.