Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы - Страница 104

Но довольно…

«Наказание грешников» послужило темой для разговоров на целую неделю. особенно волновался хозяин того дома, в котором мы квартировали школьниками. Это был типичный мещанин, по фамилии Затыкин. Чем он существовал — трудно сказать, и меньше всего, вероятно, мог бы объяснить он сам. По временам он пропадал, потом таинственно возвращался с подбитым глазом или подвязанной щекой. Иногда являлась полиция и уводила его, но через некоторое время Затыкин неизменно возвращался на свое пепелище и почему-то считал необходимым, в виде очистительной жертвы, исколотить жену. Он чем-то приторговывал, комиссионерствовал, пел по воскресеньям на клиросе, принимался за все в качестве специалиста и, между прочим, принимал ближе всего к своему сердцу кровавую работу палача Афоньки. Для Затыкина этот заплечный мастер был идеалом всяческого геройства и неистощимой темой для разговоров. конечно, Затыкин бегал на каждое наказание «грешника» и глазом спортсмена следил за каждым движением своего идола. Он по первому взгляду определял приблизительный исход экзекуции, что зависело, прежде всего, от настроения Афанасия Иваныча.

— Как левую руку заложил за спину — шабаш. Пиши вперед поминанье… А ежели, напримерно, потряхивает Афанасий Иваныч головкой — ну, тогда счастье грешнику. Ведь он что угодно может сделать плетью: положи лист почтовой бумаги на спину грешника, размахнется со всего плеча, ударит — и лист целешенек останется, а в другой раз пополам может расшибить, ежели растравится. Он плетью-то как на скрипке играет. Сам Афанасий-то Иваныч из настоящих природных разбойников. Любовницу зарезал…

Случай с Голоуховым, который не издал звука под плетью Афанасия Иваныча, произвел на Затыкина самое горестное впечатление. звезда Афанасия Иваныча как будто померкла… Это был еще первый случай, что грешник всенародно осрамил чистую работу знаменитого заплечного мастера. И в самом деле обидно: Афанасий Иваныч полысает плетью со всего плеча, а грешник молчит. С другой стороны, геройство грешника сильно подкупало Затыкина, и подкупало против его воли, так что он целый день скреб у себя в затылке и ругался в пространство.

— Да, вышла ошибочка… — бормотал Затыкин.

Затыкин принимался для успокоения за целый ряд дел — что-то строгал, таскал какие-то веревки, приволок откуда-то жердь и кончил тем, что совсем рассердился, плюнул на все, вышел за ворота, сел на скамеечку и стал выжидать, на ком бы сорвать свое сердце.

По нашей улице делал ежедневную прогулку седой старичок — доктор из ссыльных поляков. Он ходил зиму и лето, держа шляпу в руке, повторял каждую фразу и слыл за человека тронутого. Уличные мальчишки дразнили его одним словом: «Палочки! палочки!..» Молва говорила, что несчастный помешался, присутствуя по обязанности в качестве врача при наказании шпицрутенами. Он частенько останавливался у наших ворот и разговаривал с Затыкиным. Старик впадал в старческую болтливость. Завидев доктора, Затыкин встрепенулся.

— Вашему высокоблагородию сорок одно.

— А, здравствуй… — добродушно поздоровался доктор. — Да, здравствуй.

Потом он достал из кармана старинную черепаховую табакерку с портретом какой-то дамы и любезно предложил Затыкину, который с ожесточением курил, нюхал и даже жевал табак. Сделав самую отчаянную понюшку, точно в носу у него была спрятана пожарная машина, Затыкин сейчас же начал коварный разговор.

— Афанасий-то Иванович, ваше благородие, как сегодня острамился… дда-а!..

— Какой Афанасий Иваныч? Какой Афанасий Иваныч?

— А палач наш.

Докор только хотел присесть на лавочку рядом с Затыкиным, как одно слово «палач» заставило его вскочить, и добродушное лицо доктора приняло такое жалкое и испуганное выраение.

— Палач? Да, палач… — растерянно бормотал он. — Нет, не нужно… Пожалуйста, не нужно.

Но Затыкин был неумолим. Он взял старика за борт его ветхого осеннего пальто и заставил выслушать всю историю сегодняшнего наказания грешников, услащенную спортсменскими комментариями. Доктор весь съежился и даже закрыл глаза.

— Не нужно, не нужно…

— Нет, вы мне объясните, ваше благородие, как это самое дело могло случиться? Ведь у Афанасия Иваныча ручка-то… дда! А Голоухов даже не пикнул. Я так полагаю, что не иначе это дело, что Голоухов слово такое знает: Афанасий Иваныч его полосует, а Голоухов свое слово говорит. Опять же и то, что настоящий природный разбойник, а не дрянь какая-нибудь, слякоть.

— Оставьте меня, оставьте меня… — умолял доктор.

Доктор кое-как вырвался от Затыкина и торопливо зашагал по деревянному тротуару, на ходу отмахиваясь рукой, точно старался кого-то отогнать от себя.

— Ваше благородие, ведь вы еще при зеленой улице состояли дохтуром и можете вполне соответствовать! — крикнул вдогонку Затыкин.

Старик остановился, весь затрясся и начал браниться. В этот момент мы окружили его целой гурьбой и с мальчишеской жестокостью затянули хором:

— Палочки!.. палочки!.. палочки!..

Мы были свидетелями предшествующей сцены, и все наши симпатии были на стороне Затыкина. Мы уже давно прониклись философией настоящего разбойника и настоящего заплечного мастера.

— Палочки!.. палочки!..

Нужно было видеть, что делалось со сморщенным и желтым лицом старика. Недавний гнев сменился опять страхом, потом страх перешел в сожаление, потом… потом случилось то, чего мы никак не ожидали.

— Подойдите ко мне, детки… — с глухими слезами в голосе заговорил он. — Сюда, ближе… Вы были там… да?.. Видели палача, и разбойника, и плети?

У него перехватило дух, но он собрал последние силы и задыхающимся голосом проговорил:

— Дети, вы видели величайшее зло и позор… да… Но ваши дети этого уже не увидят… Может быть, будет хуже… очень может быть… Но свою жестокость люди не будут выносить на площадь, а будут творить ее тайно… И это великое дело, когда люди уже стыдятся явной жестокости… Да, великое… Вот вы уже не увидите того, что я видел, а ваши детки не увидят того, что вы видели, а дети ваших детей, быть может…

Доктор махнул своей шапкой и зашагал от нас, не досказав, что могут увидеть дети наших детей.

[текст отсутствует]

[текст отсутствует]

[текст отсутствует]

Хлеб ^*

Впервые роман был напечатан в журнале «Русская мысль», 1895, ЭЭ 1–8, за подписью: «Д. Мамин-Сибиряк».

«Хлеб» — последний роман Мамина-Сибиряка в ряду крупных его произведений («Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Дикое счастье», «Три конца», «Золото»), отображающих в жизни Урала эпоху «шествия капитала, хищного, алчного, не знавшего удержу ни в чем» («Дооктябрьская „Правда“ об искусстве и литературе». 1937, стр. 166). В нем с большой художественной силой нарисована правдивая картина пореформенного обнищания и разорения трудящихся одного из сельскохозяйственных районов Зауралья вследствие развития капитализма, с его крупной хлебной торговлей, винокурением и банковскими операциями.

Материал для романа писатель начал собирать примерно с 1879 года (см. письмо к А. Н. Пыпину от 21 октября 1891 года, хранится в Государственной публичной библиотеке им. M. E. Салтыкова-Щедрина). Еще во время работы над «Приваловскими миллионами» (1872–1883) писателя интересовала проблема «рациональной организации» хлебной торговли (этот вопрос составляет существенную часть «положительной» программы Сергея Привалова).

С целью глубокого изучения жизни населения сельскохозяйственных районов Урала и Зауралья Мамин-Сибиряк совершил в эти места ряд длительных поездок в 1884, 1886, 1887, 1888 и в 1890 годах. Он посетил, в частности, один из самых крупных по тому времени центров хлебной торговли на Среднем Урале — Шадринск, который затем изобразил в романе «Хлеб» под названием — Заполье.