Том 7. Публицистика. Сценарии - Страница 2

Вообще, в этом вопросе Вы напутали.

Лапоть откликнулся — он работает в Полтаве, другие молчат.

Я работаю в Киеве, в НКВД Украины. У меня сейчас 14 трудовых колоний, в том числе и колония имени Горького. Я сам принял ее от Наркомпроса в прошлом году. От старой колонии остались только трубные сигналы. Сейчас она сильно поправилась.

Еще раз благодарю Вас за хорошее письмо. Пожалуйста, напишите о себе, какой Вы человек, как Вам работается. Буду очень вам благодарен.

Киев, Рейтарская, 37, ОТК НКВД

Привет

А. Макаренко

…Мы так привыкли к изумительному стилю нашей жизни, что уже часто не замечаем ее изумительности. Только с трудом отвлекаясь от наших горизонтов, только бросив взгляды далеко на Запад, мы вдруг широко открываем глаза: где это возможно, когда вообще это было возможно в истории, чтобы государственные деятели разговаривали с ворами о будущих заводах, гаражах, кооперативах?

Вся эта книга «Болшевцы» — рассказ о таких изумительных вещах, которые для нас почти перестали быть изумительными, так мы привыкли к ним, такими они сделались для нас необходимо нашими.

На страницах книги мы встречаем героев шалмана — воровского притона. Их много — этих воров. Их лица мелькают одно за другим, лица людей, пришедших к нам из чуждого мира, мира звериной борьбы человека с человеком, взаимного грабежа и взаимной жестокости. Из них соткана подкладка европейской цивилизации, они — ее необходимый элемент.

Новый мир они встретили враждебно, уперлись в привычных рефлексах, закрепились в блатных законах, в блатной морали. В книге прекрасно показано это судорожное сопротивление шалмана новым движениям нашей жизни. В каждой главе, в каждой личной истории вы видите цепкие лапы «цивилизации». Вот Мологин, знаменитый «специалист» по кассам, перед отправлением в коммуну:

«Темный постылый мир таких же, как он, изуродованных жизнью людей, ненавистный и родной, как собаке ее логово, мир шалмана, проституток, азарта, крови, издыхающий, но недобитый мир, мог теперь покинуть Мологин, властно вставал перед ним. Он хватал его, тянул его назад, он приказывал, диктовал ему. И Мологин не смел ослушаться.

— Только я никогда не буду легавить! Не заставите! — крикнул он взвинчено.

Погребинский пожал плечами».

Перед Погребинским не один Мологин «кричал взвинчено», и поэтому он имел право пожимать плечами. Леля Счастливая на том же допросе о блатной морали дошла до истерики, уже будучи в коммуне. Коммуна казалась ей самым поганым местом, «которое для честного вора хуже смерти».

Притоны, тюрьмы, улицы, зверская, пьяная, грязная жизнь — все это и для воров отвратительно, но социальное их кредо сильнее ужаса, отвращения — они воры, в этом их привычный мир.

С трудом, спотыкаясь, сопротивляясь, с взвинченным криком, с бутылкой в руках, с подозрительным недоверием целыми сотнями побрели воры в коммуну, все-таки побрели. Их встретили кордоны, стражи, заборы, запирающиеся ворота? Может быть, их решили соблазнить невиданным комфортом, дорогой пищей, одеждой, светлыми залами, уютом? Может быть, для их перевоспитания был подготовлен целый строй гениальных мастеров-педагогов?

Нет.

До смешного немногочисленны те силы, которые были выставлены против идущего воровского мира. Погребинский, Мелихов, Богословский, потом Островский, Смелянский, Николаев — и десяти имен нельзя насчитать. И многие из этих людей — чекисты, по горло занятые на своей трудной работе. И нет никаких дворцов, и нет воров и стражи, вообще ничего нет, кроме одного: большевистского отношения к человеку.

В этой книге пролетарский гуманизм показан во всем блеске логики и строгой, крепко скрытой эмоции…

В книге на многих искренних страницах рассказано о том, как прикосновение этого пролетарского гуманизма заставляет по частям сваливаться воровскую личину, как освобождается из-под нее человек. Это освобождение не приходит сразу, человек по ступенькам поднимается к свободе, и каждая из этих ступенек замечательна.

Накатников решил уйти из коммуны. К счастью, у Погребинского не нашлось десятки, которая необходима была Накатникову для восстановления «воли». Прожив у Погребинского два дня, Накатников все-таки возвратился в коммуну. Это возвращение должно известной тяжестью лечь на его самолюбие, но при входе в коммуну Накатников увидел станки, лежащие под открытым небом, и это обстоятельство больше всего его взволновало. Этот человек, только на одном волоске удержавшийся в коммуне, — уже хозяин, пусть и на шаткой ступеньке, но уже поднялся над шалманом.

Богословский поручил Беспалову вести беседы с ребятами о приеме девушек именно потому, что ожидал от Беспалова малосознательного отношения к девушкам, — здесь ступенька насильственно становится на пути Беспалова, насильственно по закону пролетарского гуманизма, возвышающего человека в форме требования, предъявленного к его человечности.

Наладка своего станка «Депель» — это уже более высокая ступень, на которой возвышается Леха Гуляев.

Экзамен при поступлении Накатникова в вуз и профессор, расплакавшийся после нескольких слов Накатникова о коммуне, — это уже очень большая выгода коммунарской культуры, которая действительно трогает.

В книге много волнующих, трогательных страниц, она дает много радости читателю и вызывает благодарную улыбку на каждой ступеньке человеческого восхождения болшевцев. И радует она чаще всего суровостью своих положений, спокойной, неслезливой ухваткой чекистов, верой их в могущество трудового коллектива и здоровых напряжений борьбы. А из-за этой радости, из-за рядов новых людей, сделанных из несчастных обитателей шалманов, вырастает перед нами и новое педагогическое мастерство, большевистская философия воспитания, которая достаточно сильна и достаточно убедительна, чтобы применить ее не только по отношению к ворам. К сожалению, по причинам абсолютно странным, десятилетний педагогический опыт чекистов, блестящий опыт мирового значения, до последнего дня игнорируется педагогической литературой. Я не знаю ни одной книги, посвященной анализу выводов из этого опыта.

Книга «Болшевцы» дает много материала для специально педагогических разработок, хотя в ней и не присутствует какая бы то ни было теоретическая полемика. Она рисует педагогическое действие в лицах и в движении.

В заключение считаю необходимым коротко остановиться на некоторых художественных дефектах книги. Она подает историю болшевской коммуны почти исключительно в форме личных историй. Целый коллектив болшевцев виден в книге слабее, чем отдельные лица. Почти не показана хозяйственная деятельность этого коллектива, а она стоит того, чтобы о ней знал советский читатель. Книга говорит об отдельных станках, о видах продукции, о новых стройках, но нет итоговой картины этой деятельности, не видно ее большого размаха. Точно так же в книге игнорируется пейзаж, поэтому читатель с большим трудом представляет себе этот замечательный город, нет его зрительной ощущаемости.

Очень слабо сравнительно с коммунарами сделаны фигуры руководителей коммуны. Мелихова и Богословского почти невозможно отличить одного от другого. Авторы вскидывают в их уста отдельные реплики, сентенции, слова сомнения, но все это подается в явно резонерском плане, живых движений немного, и они не характерны. Обе эти фигуры получились несколько пассивными и бесстрастными, но это не соответствует их действительному значению в истории болшевской коммуны. Несколько живее изображен Погребинский, но и в его изображении преобладают высказывания над показом. В книге, например, несколько раз упоминается, что коммунары бывали на квартире у Погребинского, но ни один из авторов не решился художественно изобразить такое исключительно интересное явление. Единственная глава, в которой автор (К. Горбунов) попытался оживить фигуру Погребинского в прямом движении, — «У котла» — неудачна по слабости и нелогичности материала. «Погребинскому захотелось посмотреть, чем беспризорников прельщает воля». В самой главе, однако, нет ответа на этот вопрос, у котла ничего особенного автор не нашел и ограничился рассказыванием сказок. Можно прямо сказать: создатель болшевской коммуны т. Погребинский в книге не показан во весь рост.