Том 6. Зимний ветер. Катакомбы - Страница 22

Для Пети любовь началась с острого припадка ревности. Еще прежде, чем он понял, что влюблен, он уже, испытывал мучительный приступ ревности.

У нее есть жених. Свет померк в глазах Пети. Брезжила надежда: может быть, о женихе сказано в шутку?

— Это правда, что у вас есть жених? — спросил: Петя.

— К сожалению, правда.

— Почему же к сожалению?

— Потому что я его не люблю.

— Но тогда… Почему же тогда он ваш… жених?

— Теперь об этом поздно рассуждать.

— Почему?

— Слова не вернешь.

— Слова! — воскликнул Петя.

Ему показалось чудовищным, что из-за какого-то «слова», пустого звука, может быть зависимо его счастье, его жизнь. О ее счастье и о ее жизни он даже не подумал.

— Боже мой! Слово… — повторил он.

— Не только слово, — сказала она очень серьезно.

Она сняла с Петиной головы фуражку и осторожно провела рукой по его волосам. Он не видел в темноте выражения ее лица. Оно было того неопределенного, слепого белого цвета, какого бывают летней ночью цветы садового табака.

Несомненно, это была потеря чувства времени.

Наступал поздний вечер, почти ночь; и они стояли в конце аллеи у гипсовой балюстрады над обрывом.

Петя не помнил, как они сюда попали и что было до этого. Во всяком случае, ничего связного. Играли в крокет. Приходили новые гости. Шура и Мура давно забыли о Пете. Он им просто надоел.

Они уже были увлечены кем-то другим.

Вероятно, для всех остальных этот праздничный вечер на даче вполне последовательно располагался во времени. Для Пети же он как бы мелькнул вне времени и пространства, оставив в памяти лишь «Полишинеля» Рахманинова, пробежавшего вприпрыжку по клавишам, быстро звеня и встряхивая всеми своими бубенчиками, а потом звуки сильного молодого меццо-сопрано, летевшего с террасы, — «В саду малиновки звенят и для тебя раскрылись розы» и до слез сжимающее горло «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю».

А в то же самое время на крокетной площадке- кто-то высоко держал в руке зажженную лампу над проволочной мышеловкой, где сошлись два шара — первый черный и третий красный, — и от того, какой из них первый пройдет мышеловку, зависела партия, и мешались тени людей и крокетных молотков.

Но это было неважно. Важно было, что она рядом.

И, когда в саду похолодало и она, извинившись, побежала в дом взять теплый платок, а Петя остался на несколько минут один без нее, то он ужаснулся при одной лишь мысли, что вдруг она уже больше никогда не вернется.

Но она вернулась.

Теперь они стояли над обрывом. Внизу было море. Ночь была черным-черна и вся осыпана траурными звездами. Было слышно, как в темноте вздыхает прибой, еще по-летнему широкий, ленивый.

Один раз по горизонту прошла дымно-голубая полоса военного прожектора.

Вокруг нерешительно поскрипывали последние осенние сверчки. В сентябре они еще доигрывают свою бедную степную музыку. В октябре их уже не слышно, и тогда черную землю охватывает мертвая тишина.

Но в эту ночь сверчки еще подавали свой голос. Гости разошлись. На даче закрывали ставни. Ирен проводила Петю до калитки.

— Послушайте, — сказала она, немного помолчав, тихим, но решительным голосом. — Не шутите. Это все очень серьезно. Может быть, более серьезно, чем вы думаете. Со мной так первый раз в жизни. Верьте мне. Вы верите?

— Верю.

Ему казалось, что с ним происходит что-то небывалое.

— Приходите.

Они простились. Петя не помнил, что они при этом сказали друг другу. Он только знал, что это все очень серьезно. Так еще никогда не бывало. Его душа была в смятении.

Он ковылял со своим костылем по пыльному переулку среди молчаливых, частью уже опустевших дач, осыпанных крупными дрожащими созвездиями, но ему казалось, что он летит на крыльях.

«Начинается новая жизнь. Начинается новая жизнь», — пело в нем на все лады. Иногда он ненадолго останавливался и смотрел в небо, где часто и легко, как светящиеся пчелы, пролетали падающие звезды, и он торопился шепнуть им желание своего сердца.

Ему хотелось поскорее добраться до лазарета и поскорее заснуть, для того чтобы поскорее наступил новый день, когда снова можно будет увидеть ее.

Они только что расстались, а он уже бредил новой встречей.

Но на другой день, когда перед вечером Петя пришел на дачу, то оказалось, что Заря-Заряницкие уже переехали в город: окна были заколочены, а на крокетной площадке среди неубранных дужек лежал дубовый шар с двумя красными оббившимися полосками.

Петя обошел сад и постоял на том месте возле гипсовой балюстрады на краю обрыва, где она сняла с него фуражку и погладила по волосам.

Погода испортилась. По небу гряда за грядой шли серые тучи. Деревья почти совсем облетели. И Пете был виден не только весь сад из конца в конец, но также неубранное кукурузное поле за садом, а за кукурузным полем с высокими золотыми метелками открытая пустая степь, где кое-где на ветру шатался и вздрагивал сухой бурьян и блестели слюдой, как разлитая вода, лиловые иммортели.

Море внизу уже не вздыхало, а со стоном обрушивалось на скалы, протяжно, раскатисто шумело, и белоснежная пена, взбитая штормом, лежала вдоль пустынных берегов.

Петя почувствовал себя одиноким, брошенным, как эти дачи с заколоченными окнами, забытые до будущей весны.

Петя понял, что все кончено.

Но, собственно, что все? Он вообразил себе бог знает что. Теперь он рассуждал вполне трезво. В сущности, между ним и ею решительно ничего особенного не произошло. Был обыкновенный дружеский разговор, может быть, флирт, но не больше.

Все это выросло в воображении Пети до чудовищных размеров: до взаимной любви с первого взгляда, до безумной страсти и прочей чепухи.

Несколько дней ему казалось, что все прошло. Он успокоился.

Но однажды ночью, внезапно, без всякой видимой причины, его охватило жгучее желание увидеть ее немедленно.

Он едва дождался утра.

Не было еще десяти часов, когда он разыскал на Пироговской улице недалеко от штаба, против военного госпиталя, в новых домах общества квартировладельцев, в бельэтаже дверь с большой дощечкой, где красиво прописью с черными нажимами была выгравирована фамилия генерал-лейтенанта Заря-Заряницкого, показавшаяся прапорщику на ярко начищенной меди верхом роскоши и богатства.

Понимая, что он поступает, как мальчишка, но не в силах сладить с собой, он нажал белую фаянсовую кнопку.

Почти одновременно с громким звуком сильного электрического звонка дверь щелкнула и как бы сама собой отворилась.

На пороге, прислонившись головой к косяку и обеими руками прижимая к груди концы шерстяного домашнего платка, стояла Ирен.

— Я знала, что это вы.

— Простите, что в такой ранний час… Петя с трудом перевел дух.

Она смотрела на него нахмурившись.

— Как вы смели так долго не являться? Пойдемте ко мне в комнату, — сказала она шепотом и совсем просто, как-то по-домашнему взяла его под руку. — Вчера с позиций приехал отец.

Петя увидел на вешалке генеральскую шинель солдатского сукна на красной подкладке, рядом шашку с темляком на длинной георгиевской ленте и с золотым эфесом.

Под вешалкой стоял большой походный чемодан.

— На фронте что-то ужасное, — продолжала она шепотом. — Полное разложение. Солдатня совсем взбесилась. На какой-то станции отца вытащили из вагона и чуть не растерзали. Он насилу вырвался. Боже мой, что с нами со всеми будет?

Она на цыпочках провела Петю через всю громадную, тихую барскую квартиру с дверями, выкрашенными по последней довоенной моде «модерн» в зеленовато-болотный цвет.

— Мама и папа спят. Инка в госпитале. Девчонки в гимназии. Вы меня в самом деле любите? — сказала она шепотом и посмотрела на него глазами, которые теперь, при дневном свете, показались ему лиловатыми, как полураспустившаяся сирень.

Она села за свой хрупкий письменный столик на тонких модернистых ножках и положила голову на изящный бювар с промокашкой, закапанной чернилами.