Том 6. Волей-неволей. Скучающая публика - Страница 75

Наконец явился карась. С шумом, гамом и криком, дребезжа дряблым голосом, накинулся на него дряблый человек, пробормотал что-то о Варшаве, о полиции, накричал что-то об аппетите и, делая все это, всем своим существом стремился к принесенному карасю. Из собственной бутылки он проглотил две рюмки водки, одну за другой, уселся, расправил локти, расстегнул рубашку на шее и, очевидно, готовился «пожирать».

Но увы! первый же кусок, который он положил в рот, так и застрял у него в горле. Он жевал этот кусок необычайное количество времени и проглотил с величайшими усилиями.

— Нет! Не идет в горло! — бросая вилку и нож на стол, беспомощно воскликнул он, прямо обращаясь ко мне. — То есть, чорт его знает, что такое творится! Что ни съем, не идет! Что тут делать?

Именно беспомощность, в которой он находился при виде прекраснейшего карася, и невозможность удовлетворить им своего огромнейшего аппетита и заставили меня разговаривать с ним.

— И ведь главное, — дребезжал он дряблым голосом и дребезжал жалостливо, беспомощно, — главное дело, ведь как-то вдруг две напасти… Давно ли?.. Да двух лет не будет, как я «закатывал» во всех отношениях! Бывало, пить если, так хоть неделю без просыпу — ничего! Конечно, помаешься, покряхтишь с денек, ну в баню там… А через день как не бывало, опять жарь! А второе — женский пол тоже… А теперь, вот подите! И как-то вдруг!.. Заскучал, аппетиту нет, думаю — пройдет, ан, гляжу, хуже: то в горло не идет, этого не пропихнешь, рюмки три-четыре пропустишь — ко сну клонит… А в то же время и по женской части… Теперь вот в Киеве был в «Шатошке»: ведь какие штучки ходят! В былое время да разве я бы мог быть хладнокровен? Эдаких-то милочек пропустить? А теперь вот три вечера ходил, смотрел, думаю: неужели же во мне не пробудится фантазия? И нет! Сижу, гляжу — хоть бы что! И ведь сразу стряслось, и чувствую, что хуже да хуже… И не знаю, что делать… Главная беда, фантазия-то, кажется, приотупела… Надобно какие-нибудь средства; вот в Самарской губернии старик какой-то травами лечит, попробовать бы… Я и еду-то теперь по совету докторов: воздухом, говорят, надо… Какой тут воздух? Бывало, как только платье женское увидишь — и уж воодушевлен… А теперь и бормотать-то с дамочками не охота… А уж это мне чистое наказание… Что и за жизнь после этого!

Утрата двух таких благ, как удовольствие бормотать с дамочками и «закатывать» по неделям «по питейной части», до того печалила и искренно угнетала несчастного человека, что невольно думалось: «Не пособлю ли я ему, напомнив, что, кроме питей и дамочек, есть и другие интересные вещи, которые могут рассеять его уныние?» Спросил его поэтому о его лесопильном заводе и о том, интересует ли его это дело?

— Чего мне в нем? Велико дело — лесопилка! — недовольным тоном отвечал несчастный буржуй. — Там у меня приставлен дядя, человек старого закала, железный… Уж этот не даст маху, а приезжай я, вмешайся, все знают, что я добр, полезут с жалобами да просьбами, не выпутаешься! У того палец оторвало — пенсию ему! Того обочли — жалуется… И — да тут тьма-тьмущая!.. Давай им пенсию! Он спьяну сунет голову в машину, а я отвечай тут! «Ты, говорят, не станови к машине, когда она опасна!» А я почем знаю? Какая она там машина, у меня и понятия нет… Пускай там разбираются! Что я за судья?.. Пусть там по закону, как знают; там человек приставлен от меня, доверенный, вожжайтесь с ним, как знаете! Есть чего — лесопилка!

Спросил я его, женат ли он, есть ли у него дети; оказалось, что он женат, но что с женою не живет.

— Кабы если бы дети были, ну еще, может быть, жили бы. А то сами посудите, детей нет, ну какой же у меня интерес? Брюзжит за каждую малость: «Не ходи, да не пей, да сиди дома», и невесть что… А то так: «Возьми меня!» Куда? В «Эрмитаж», что ли, или к цыганам?.. Ну, так брюзжали, брюзжали оба, наконец говорит: «Коли ты так, так и я так же буду!» — «И сделай твою милость!» Отдал ей приданое; живи, матушка! Живет с кем-то! Я рад, хоть беспокойства от нее нет… Да и что толку-то? Все один чорт… Да фантазия-то стала пропадать! Скучно!.. Даже иной раз и жену вспомнишь.

Спросил я его и о том, отчего он, имея средства и ценз, не попробует развлечься общественной деятельностью. Но этот вопрос почти рассердил его.

— Это галдеть-то, горло драть в думе из-за щекатурки для тюремного здания? Да зачем мне? Подряд, что ли, надо? Так у меня лесопилка действует, какой же мне расчет на щекатурке-то мошенничать? Ну уж это… избави бог! И близко-то к ним не пойду…

И в конце концов вся наша беседа поздней ночью закончилась опять тем же:

— Главное, фантазия прекращается, вот что горько-то! Из-за чего же жить-то?.. Позвольте вас спросить?..

На другой день, часу в одиннадцатом утра, пароход остановился у небольшого южно-русского городка, где мне следовало продолжать путь по железной дороге. Справившись на пристани о времени отхода поезда, я был неприятно удивлен, когда узнал, что поезд уходит поздно вечером. Волей-неволей приходилось ехать в гостиницу и брать номер. Я уехал с парохода, когда несчастный страдалец увядающей фантазии спал, обернувшись лицом к стене. Его не будили, пароход стоял около городка долго.

Извозчик привез меня в небольшую гостиницу. В больших, просторных сенях, с буфетом у задней стены, я нашел хозяина, человека российского происхождения. Коренастый, широкобедрый, в белом парусинном пиджаке, он отвел мне номер тут же, внизу, по коридору, направлявшемуся влево от буфета. Гостиница была маленькая, номеров пять, шесть.

Долго я сидел в моем номере и безмолвно пил чай. Направо и налево из номера были двери в соседние номера; двери эти с одной стороны были заставлены комодом, с другой — кроватью.

Спустя некоторое время в номере слева отворилась дверь и послышались детские частые шаги и детские голоса.

— Учитесь здесь! — слышался голос хозяина. — Да не баловаться!

— Хорошо! — весело отвечали дети. — То-то!

Дверь хлопнула, хозяин ушел, дети остались.

— Ну, Вася, — послышался голос девочки, — учись… в самом деле, будет кривляться, не лазай на окошко… Ну, Вася!

— Сейчас!

— Ну, Вася, учись! Мне самой надо из географии готовить…

— Ну, давай!

— Ну, читай молитву утреннюю… Знаешь?

С шутками и понуканием, переходившим в смех и беготню, и с беготней, переходившей в просьбы со стороны девочки учиться и не шалить, началось, наконец, ученье, и Вася зачитал утреннюю молитву.

— Что значит: дьявольское поспешение? — спрашивала девочка строгим тоном учителя. — Тут сказано: «помоги мне во всякое время и во всякой вещи и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения»… Что значит дьявольское поспешение?

— Дьявольское поспешение? — переспросил мальчик невнимательным тоном. — Это значит (он говорил, стуча равномерно в стену не то рукой, не то ногой), что дьявол поспешает…

— Ну вот ты опять начинаешь врать… Куда ему поспешать?

— Он поспешает соблазнять…

— Ну вот и глуп!

Смех, беготня и опять серьезная беседа.

— Не поспешает дьявол, — с чувством говорила девочка, — а нужно молить бога, чтобы он избавил нас от дьявольской помощи в злых делах… А «от всякия худыя вещи» — это значит, что с нами может в течение дня приключиться несчастие, болезнь, пожар, беда какая-нибудь…

— Дети! — опять послышался голос хозяина. — Варя, Андрюша! Идите в третий номер.

Дети шумно пробежали по коридору и очутились в номере, который был у меня справа, а в том номере, где они учились, послышались шаги взрослого человека и шопот его с хозяином.

Шептались они минут пять.

— Так можно? — спросил мужской голос, в котором я, к глубочайшему сожалению, узнал голос моего дряблого спутника.

— Да уж… будем стараться!

— Пожалуйста… Главное, поскорей!

— Сию минуту-с. Минут пятнадцать пройдет…

— Ну, валяйте! Да дайте пока пива хорошего…

— Сию минуту!

Дверь хлопнула, хозяин вышел, потом вошел. Хлопнула пробка, забулькало пиво.