Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы - Страница 99

Приходит сюда и Одержимый, тощий и извивающийся как змея человек с вывороченными веками, как у лоцманов, плавающих по бурным морям, со смуглым лицом, курносый, с необычайно хитрым выражением лица, изобличающим его цыганское происхождение. Приходит сюда и Каталана ди Джисси, женщина неопределенного возраста, с длинными, свисающими с висков пучками рыжих волос, с несколькими пятнами на лбу, похожими на медные монеты, изможденная, как собака после родов. Это — Венера нищих, любовный источник, из которого пьют все жаждущие. Приходит сюда и Иакоббэ ди Кампли, огромного роста старик с зеленой кожей, как у мастеров, обрабатывающих латунь. К толпе подъезжает Гаргала на своей тележке, сколоченной из обломков лодки. Приходит сюда и Константин ди Коррополи с такой огромной нижней губой, что кажется, будто между его зубами торчит кусок сырого мяса. Приходят еще и многие другие. Все эти илоты, скитающиеся вдоль берега реки, от плоскогорья до моря, собираются вокруг рапсода под теплыми лучами солнца.

Мунджа начинает петь с особым рвением, пытаясь подняться на необычайные высоты. Род гордого тщеславия овладевает душой этого человека: теперь он чувствует себя жрецом свободного искусства, так как не получает никакой платы. Время от времени толпа нищих разражается криками одобрения, которые едва доносятся до слуха певца.

К концу пения, когда теплые лучи солнца покидают эту местность, скрываясь за коринфскими колоннами арки, нищие прощаются со слепцом и расходятся по окрестностям. Остаются лишь Киакиу да Сильви, держащий в руках искривленную ногу, и братья Маммелюки, которые громко просят милостыню у прохожих. Мунджа молчит, быть может, он думает теперь о своей славной молодости, когда еще были живы Лучикаппелле, Гольпо ди Казоли и Кватторече.

О, знаменитый квартет Мунджа!

Маленький оркестр стяжал себе великую славу почти по всей нижней долине Пескары.

На альте играл Гольпо ди Казоли, маленький человечек, серенький, как ящерица, лицо и шея его были покрыты морщинами и струпьями, как щит сваренной в воде черепахи. Он носил шапку, похожую на фригийский берет, прикреплявшуюся к ушам двумя ленточками, он быстро двигал смычком, прижимая инструмент к острому подбородку, нажимая на струны гибкими пальцами и обнаруживая в игре такое усердие, каким отличаются обезьянки странствующих музыкантов.

За ним шел Кватторече, на его животе висел контрабас на толстом ремне из ослиной кожи. Во всей длинной и худощавой фигуре Кватторече, напоминавшей восковую свечу, преобладал оранжевый цвет. Он напоминал намазанную одной краской фигуру, часто изображаемую на кастельских вазах. Его глаза, похожие на глаза овчарки, были серебристо-каштанового цвета, раковины его огромных ушей, торчащих, как у летучей мыши, были желтовато-розового цвета, он носил платье светло-табачного цвета, какое обычно носят охотники, его старый контрабас, разукрашенный перьями, серебряными нитями, кисточками, фигурками, медалями и стеклярусом, имел вид какого-то причудливого варварского инструмента, который должен был издавать доселе неслыханные звуки.

Последним шел, подпрыгивая, как сельский фигаро, Лучикаппелле, держа поперек груди свою огромную гитару, построенную на квинтах. Он был душой квартета — самый молодой, сильный, подвижный и остроумный. Из-под его ярко-красного колпака на лоб выбивался большой чуб курчавых волос, в ушах, как у женщины, блестела пара серебряных колец, его лицо всегда сохраняло смешливое выражение. Он любил вино, тосты с музыкой, серенады в честь красоты, танцы под открытым небом и шумные попойки.

Где бы ни праздновались свадьба, крестины, торжества в честь святого, похороны и молебствия, там появлялся оркестр Мунджа, который все с нетерпением ждали и приветствовали. Музыканты шли впереди свадебного кортежа по улицам, усеянным цветами камыша и пахучими травами, среди ликующих приветствий. Пять украшенных венками мулов везли подарки. Приданое лежало на телеге, запряженной парой быков, в их рога были вплетены ленты, а спины были покрыты чепраками. Медные котлы, кувшины, посуда позвякивали при каждом толчке, скамьи, столы, ящики и вся прочая домашняя утварь покачивались во все стороны, дамасские одеяла, цветные юбки, вышитые корсажи, шелковые передники и другие женские одежды весело пестрели на солнце, и прялка с пряжей, символ семейной добродетели, поднимавшаяся над приданым, казалась на фоне голубого неба золотым жезлом.

Согласно обычаю, в кортеже с пением шли родственницы, неся на голове корзины с зерном, поверх зерна лежал большой хлеб, в который был воткнут цветок, все они шли однообразной походкой, почти благоговейно, напоминая изображенных на афинских барельефах женщин с корзинами на голове. Придя в дом, они останавливались у брачной постели, снимали с головы корзины и одна за другой брали по горсти зерна и осыпали им новобрачную, произнося при этом пожелание плодородия и благополучия. Обряд заканчивала мать молодой, маленьким хлебом она прикасалась к груди, лбу и плечам дочери, произнося со слезами на глазах слова скорбной любви.

Потом во дворе, под особым навесом из рогожи или просто под ветвями деревьев, начинался пир. Мунджа, который был еще зрячим и молодым, во всем великолепии своего зеленого кафтана, весь в поту, разгоряченный, дул в кларнет, напрягая все силы своих легких, и подгонял товарищей, топая в такт ногой. Гольпо ди Казоли неистово пилил на альте, Кватторече едва поспевал за бешено растущим темпом мавританского танца, чувствуя, как скрип смычка и дрожь струн отдаются в его внутренностях. Лучикаппелле, подняв голову кверху, перебирая левой рукой колки гитары и правой пощипывая две крепкие струны, то и дело поглядывал на женщин, которые смеялись, наслаждаясь радостями цветущей молодости.

Но вот появился «церемониймейстер», неся кушанья в больших расписных блюдах, над которыми поднимались пары и исчезали среди зелени; из рук в руки начинала переходить чара вина, налитого из красивого сосуда; начинали протягиваться руки, сплетаться над столом среди хлебов, посыпанных анисом, и сыров, которые были круглее луны, брать апельсины, миндали, оливы; запах пряностей смешивался с запахом свежих овощей; участники пира не переставали угощать новобрачную крупными ягодами, похожими на драгоценные камни. Под конец начиналось настоящее вакхическое веселье. Крики росли. Тогда к столу подходил Мунджа с обнаженной головой, держа в руке полный стакан, и начинал петь известное двустишие, после которого обыкновенно во время пиров в Абруццах начинаются тосты:

В середине августа, когда всюду сушился на солнце сжатый хлеб, Антонио Менгарино, честный и умный старик земледелец, услышав во время обсуждения в совете общины городских дел, что одни советники тихо разговаривают между собой о холере, вспыхнувшей в нескольких провинциях Италии, другие предполагают принять меры безопасности, а третьи высказывают опасения, — подошел к ним с видом недоверия и стал с любопытством слушать.

Вместе с ним в совете заседали еще двое крестьян: Джулио Читрулло, представитель жителей долины, и Ахилл ди Руссо, представитель обитателей холмистых участков, и старик, слушая, то и дело поворачивался к своим товарищам, подмигивая глазами, причмокивая губами, как бы желая обратить их внимание на обман, скрывавшийся, по его мнению, в словах господ советников и головы.

Наконец, не будучи в состоянии сдерживать себя, он сказал с уверенностью человека, который многое знает и многое видывал:

— Н-да!.. Между нами говоря, вам следовало бы прекратить эту болтовню. Нужна ли нам эта холера или нет? Скажите-ка и нам по секрету.

При этих неожиданных словах все советники сначала несказанно удивились, а потом стали смеяться.

— Проваливай отсюда, Менгари! Что ты такое говоришь! — воскликнул дон Аяче, хлопая по плечу старика.