Том 4. Торжество смерти. Новеллы - Страница 98
Мелодия дуэта становилась все нежнее и нежнее. Все дамы облокотились на перила помостов и внимательно слушали, их лица, отражающие зеленый цвет флагов, побледнели.
Тильде ушла, вошел герцог Карниоли толстый, свирепый, косматый, как это приличествует баритону. Он пел по-флорентийски, переводя дыхание на букве «б» и совершенно проглатывая ее.
Но, когда он в своей арии упомянул о графине д’Амальфи, в публике пробежал шепот. Выхода графини ждали с нетерпением.
— Когда ей выходить? — спросил дон Джиованни Уссорио своего соседа дона Антонио Браттелла.
— О, Боже мой, дон Джиова! Как, вы не знаете? Во втором акте! Во втором акте! — ответил дон Антонио, и ответ его как будто упал с высоты.
Арию Сертория прослушали с явным нетерпением. Занавес опустился при слабых аплодисментах. Так начался триумф Виолетты Кутуфа. Оживленный разговор слышался в партере и на помостах, а из-за занавеса доносился стук молотков. Эта невидимая работа за сценой усиливала томление ожидания.
Когда занавес поднялся, все словно окаменели. Декорации казались великолепными. В перспективе виднелись три ярко освещенные арки, причем средняя упиралась в волшебный сад. Там и сям стояли коленопреклоненные пажи. На сцену с нервной торопливостью вышла графиня д’Амальфи, одетая в красное бархатное платье с длинным шлейфом, с оголенными до плеч руками и раскрасневшимся лицом.
Голос у нее был неровный, порой резкий, но сильный и очень высокий. После нежного мяуканья Тильде он произвел сильное впечатление на публику, которая сейчас же разделилась на две партии: женщины стояли за Тильде, а мужчины — за Леонору.
В позе, в жестах, в походке Леоноры было что-то вызывающее, что опьяняло и зажигало холостяков, привыкших к пассивной продажной любви Сан-Агостинского предместья, и супругов, которых не удовлетворяли супружеские ласки. Все пожирали глазами певицу, следили за каждым движением ее полных белых плеч, за ямочками ее рук, которые, казалось, смеялись во время игры Леоноры.
Конец арии заглушили бурные аплодисменты. После притворного обморока графини у ног герцога Карниоли начало дуэта и все дальнейшие сцены вызывали аплодисменты. В зале сгустилась жара: на помостах замелькали веера, и за этим мельканием то исчезали, то вновь показывались лица женщин. Когда графиня стояла, опершись о колонну, в томной созерцальной позе, озаренная лунным светом бенгальского огня, в то время как Эджидио пел сладким голосом романс, дон Антонио Браттелла громко сказал:
— Великая актриса!
Дон Джиованни Уссорио, под влиянием внезапно нахлынувших чувств, начал один аплодировать. Прочие потребовали, чтобы он замолчал и не мешал слушать, и дон Джиованни сконфуженно замолк.
Головы слушателей закачались в такт мелодии Петреллы, хотя голос Эджидио был не особенно приятный, их глаза горели восторгом, хотя свет луны застилался дымом и был желтоват. Но когда, после контраста страсти и обольщения, графиня д’Амальфи, направляясь в сад, запела романс, который заставил задрожать души пескарцев, экстаз слушателей достиг такой степени, что многие подняли головы и запрокинули их немного назад, как бы испуская трели вместе с исчезавшей в цветах сиреной.
В этот момент Виолетта пронзила сердце дона Джиованни Уссорио, который, будучи весь охвачен музыкальным и любовным пылом, кричал, не переставая:
— Браво!.. Браво!.. Браво!..
— Смотрите, смотрите, как неистовствует Уссорио! — громко сказал дон Паоло Сеччиа. Все дамы сердито взглянули на Уссорио. Учительницы дель Гадо перебирали под мантильями четки. Только сестры Рузилли по-прежнему сохранили веселое настроение и болтали, качая раскрасневшимися лицами, отчего их косы извивались, как змейки.
В третьем акте ни предсмертные вздохи Тильде, которой покровительствовали женщины, ни проницательность Сертория и Карниоли, ни народные песенки, ни монолог меланхолического Эджидио, ни веселый хор кавалеров и дам не могли отвлечь публику от пережитого очарования. — Леонора! Леонора!..
И Леонора выходила на вызовы из-за занавеса, под руку с графом ди Лара. Триумф ее достиг апогея.
Теперь на ней было фиолетовое платье, украшенное серебряными галунами и огромными застежками. Она повернулась к первым рядам и откинула ногой шлейф, показав при этом голую ножку. Затем, уснащая слова двусмысленными жестами и кокетливыми улыбочками, запела веселую комическую арию:
Какой-то дикий бред охватил публику при первых звуках этой известной арии. Графиня д’Амальфи, чувствуя, что на нее устремлены пылкие и страстные взгляды мужчин, воодушевилась и стала петь еще обольстительнее, ее голос достиг необычайной высоты. Ее открытое горло, украшенное ожерельем Венеры, трепетало от трелей.
Дон Джиованни Уссорио, пронзенный стрелой Амура, не спускал с нее глаз, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. У барона Каппа потекли от восторга слюнки. Дон Антонио Браттелла, член марсельского ареопага, пыхтел, пока, наконец, не произнес:
— Необычайно!!!
Так Виолетта Кутуфа завоевала Пескару.
Более месяца представления оперы Петреллы шли с возраставшим успехом. Театр был всегда битком набит. После каждой арии бешено вызывали Леонору. Свершилось необыкновенное чудо: все население Пескары было охвачено какой-то музыкальной манией, вся пескарская жизнь, казалось, замкнулась в заколдованном кругу одной мелодии о резвящемся в цветах мотыльке. Эта мелодия повторялась всюду в течение всего дня на всякий манер, в разнообразных вариациях, на всевозможных инструментах, с неослабевающим рвением. И образ Виолетты Кутуфа сливался с этой мелодией, как, да простит мне Господь, звуки органа с представлением о рае. Музыкальность, вообще свойственная от природы потомкам римлян, превратилась теперь в какую-то безграничную экспансивность. Уличные мальчишки насвистывали излюбленный мотив, все музицирующие дилетанты подбирали его. Донна Лизетта Мемма с утра до ночи играла эту арию на фортепиано, дон Антонио Браттелла наигрывал ее на флейте, дон Доменико Квакино — на кларнете, священник, дон Джакомо Палуши — на своем старинном спинетте, дон Винченцио Рапаньетта — на виолончели, дон Винченцио Раниери — на трубе, дон Никола д’Аннуцио — на скрипке. От бастионов до Сан-Агостинского арсенала, от речки Пескары до Доганы слышались разноголосые звуки всех существовавших в стране инструментов. После полудня вся страна, казалось, превращалась в какой-то огромный санаторий неизлечимо больных психопатов. Даже точильщики ножей старались звуками от трения железа и оселка подражать ритму романса.
Наступила Масленица. Театральный зал был предоставлен народным увеселениям.
В четверг Сырной недели около десяти часов вечера зала была освещена стеариновыми свечами, в воздухе стоял запах мирт, зеркала усиливали свет. Маски входили большими группами. Преобладали полишинели. На эстраде, покрытой зеленым сукном и усыпанной звездами из серебряной бумаги, заиграл оркестр. В эту минуту вошел в зал дон Джиованни Уссорио.