Том 4. Маски - Страница 84

Точно в бубны ударили!

— Что это?

— Ах, это — время: кузнец.

Оба бредили.

Вспомнился сон о кабине: —

— Снова, мой друг… —

— оборвал он себя, —

— мы… летим!

Поднесла папиросу к губам, шею вытянув; бросивши ручку от ротика вверх, дым глотала; стояла с открывшимся ротиком; в ржаво-рыжавые шторы, в растреск потолка, обвисающий копотью, в замути зеркала, в рой синих птиц, как в свой сон, померцала глазами; и выпустила бисеря-щийся, млечный дымок над, как черный чугун, черной бездной, в которой вертелся соблестьем огонь папиросочки.

Все, как охлопочки черных бумаг; пепелушка — слетела; «он» — так вот слетит.

A — куда?

И — повеяло горклым прискорбием; и — нежным тлением каре-оранжевых выцветов: желтых, протертых кретончиков.

Он же старался ей выразить что-то: быть может, — о вместе сидении этих двух туловищ; медленно к ней поворачивал ухо, скосив добродушный свой глаз на нее; и — услышал легчайше прикосновенье мизинца: к затылочной шишке:

— Вот здесь я сидела неделями, думая только… об И — подавилась: —

— «об этом» —

— кивало из глаз переглядное слово ему…

Обеззубленный рот как-то хило губою соленые слезы ловил, губу выпятив:

— Ты?

— Нет, не пробуйте: просто, так, — молча… не лгаться…

И, как перезваниваясь колокольчиком, подхихикивали, — идиотики!

А слезы — капали, а — паучок из его рукава побежал к паутиночке:

— Вот… вот…

— Смешной…

Это — спрутище, прежде сосавший его, передергивается в сребристых струиночках: да, и чудовищность выглядит нежно, когда перетлеет она; когда скажется ей:

— Нет!

Спрут есть волосатое и восьмилапое тело его; убежит от него; он, сквозной, невесомый, пребудет: надежда не вера; а больше надежды — любовь!

Из вечернего, красного мига до ужаса узнанным ликом он ей улыбался; какие-то ей кипарисовые, как протезы, отцовские руки бросал; начинало: кричать, плыть и пухнуть.

Как ревом мотора, ударило в черный, огромный чугун, что не может быть речи ни о благодарности, ни о прощении; тридцать же месяцев было дрезжание!

Голос:

— Отец!

А что голос икающий, — кто не икает?

И падали спинами в бездну Коперника, ноги подбросив, как все, москвичи, —

— потому что —

— земля — опрокидывалась: грудью вверх взлетал — американец!

Головку свою положила к нему на плечо; он — откинулся; сдвинулись строгие брови над носом, как руки ладонями вверх — точно ей он молился, жуя жесткий волос.

Вдруг, —

— он, —

— ей виски защемивши ладонями, в скорбном наклоне коснулся губами холодного, им оскорбленного, лобика: тридцать же месяцев мучился он! И отблещивала стеклянеющим перлом и капала с кончика носа слеза.

И покорно свалилося саваном личико: к сердцу; к жилету приплющивал мокренький носик, катая головку; и плача.

Отдернулась; и оправляла, загорбясь, сваляху волос; кулачишком, — ходившим морщинками личиком, — еле причмыхивала: все отхлынуло: плавно в воздухе; воздух — сияющий!

И как из волн —

— из веков, —

— он, вставая, ей длинные выбросил руки; и голосом, как петушиным раскриком, будил.

Схватяся за руки, глядели в окошко и слушали, как мелодично пропела рулада, как издали, фыркая и рокоча обещающим смехом, счастливый мотор, подтаракивая, подлетел.

Распахнулась калиточка; розовый мальчик, блестя серебром, шел в снегах: офицер, он прикладывал руку к фуражке; конфузясь, Мардария спрашивал что-то: такой симпатичный! Мардарий руками развел: офицер поглядел на окошко; в окошко глядели они: их одно разделяло стекло.

Предстоящее виделось, как представленье: за стеклами междупланетной кабины, в которой засели:

— Какое созвездие?

— Дева!

О, сколько надежд дорогих!

— Мы — втроем!

— А куда?

— Никуда.

— Как?

Едва вылепетывалось.

И не знали они, что у Пса — остановка с буфетом; он — вылезет, бросивши дочь; разыграется с ним инцидент, не весьма для него симпатичный, подобный заходу к зубному врачу, залезающему в рот клещами железными.

Все — миголет, мимопад.

Заревой купол облака встанет над местом, где в нижних слоях атмосферы смерч крышы срывает и валит деревья; под куполом — тьма; град — с яйцо; и выше ужаса — встал онемевший, зареющий розовато-белый — во все бирюзовое — купол.

Пока еще миг, заключающий вечность, оконным стеклом отделяет, не глупо ль заботиться, что там?

— Вот радость!

— Штраданье!

— Шошнание шовешти!

Шамкал: без челюсти: и как подкошенный, задницей пал, ушибивши крестец; и — смеялся:

— Коштыль заведу!

Но весь стиснулся; в каре-оранжевой рвани растиснулся; в каре-оранжевой рвани: рыдал.

Никанора мы бросили в тот неприятный момент, когда братом обиженный, чуть не упав на сугроб, засигал и рукой, и ногою под домик, чтобы Серафиму поставить в известность, — брат — раз; негодяй — два-с.

Влетел.

Серафима, простершаяся на диване, с компрессом на лбу, не повертывала головы на него; Никанор перед ней, сломав корпус, к ней выбросил нос: на аршин.

— А!

И стала испуганной серной; и — «фрр» — шелестнула юбчонкою, перекосяся: на локоть.

— Брат!

Вывалилась из подушки; компресс, описавши дугу, пал: на пол.

Никанор, распрямившись, откидываясь — с перепыхом, с задохом: — Вернулся! И — взаверть!

Подпрыгнула: одной ногой — на полу; а другой — на диване; лиловые тени пошли под глазами; согнулась дугой.

— Не томите!

В колени уставилась; рот растянулся; и — зубила; и — передергивала башмачишком.

— Да вы… — подскочил к ней с рукой Никанор. — Он — здоров.

Закипела: задорная, маленькая, — туп-туп-туп, — потопа-тывая и размахивая локоточком, слетела к нему, шею вытянув: все, все — навстречу размечет она!

Никанор, сжав бородку свою двумя пальцами, тыкая в нос ее кончик, с пожимом посапывал; выпятив грудку колесиком, победоносно ее оглядел:

— Брат, Иван — не один: с негодяем!

— С каким?

Ставши девочкой, глупо попавшей впросак, дерябила зеленое платьице: ах, — тяжело состоять при больном!

— Протаскавшись с отпетым мошенником чорт знает где, — наставлял Никанор с таким видом, как будто в Ташкенте урок объяснял второклассникам он, — брат явился: таскаться с ним здесь!

Отлетев на сажень, как к доске, чтоб на ней классный вывод торжественным мелом наляпать, рукою он тыкался в стену, как будто на ней негодяй из обойных узоров простроен; и вновь подлетел он; и палец — к губам; губы — в ухо; глаза же — на дверь:

— И они: затворились уже!

Но малютка вцепилась в плечо: перетрясывала:

— С кем?… Какой?… Затворились — куда: кто? Да — толком, да — ясное: не белибердите!

— Иван, брат, — так чч-то — утверждает, что этот отпетый мошенник, — отец.

— Чей?

— Да — ну те же: Элеоноры Леоновны! Чей же еще?

— Как? Мандро?!

— Кто?

— Как кто: тог, который… ну глаз же!

И стиснула пальцы; и вновь их растиснула: белые пятна остались на них.

Никанор вспомнил все:

— Укокошу его!

Захватив кочергу из-под печки, он — в дверь: был таков. Серафима же, простоволосая и неодетая, выбросив локоть, как щит, захвативши юбчонку другою рукою, с оскалом, — за ним: через снежины; блеск золотых волосят с красно-розовым просверком бросила в золотоватые, солоноватые уже вечерние блески, пылающие из вишневых дымов.