Том 4. Маски - Страница 69

— Чьи? — но Тителев эту дрожащую лапу отвел.

— Мои листики, — в перетабаченный воздух залаяло. Заколтыхали столовую доску.

— Постойте.

— Да нет же…

— Да — да же!

Сопели, прилипнувши лбами друг к другу.

— Мое!

И тащили конвертец, схватясь за конвертец.

Вдруг дико друг другу взблеснулись: глазами — в глаза.

— Наискались небось?

— Да-с!

— Берите ж…

С больным, угрожающим «ахом» под ржавые плачи постели откинулся Тителев.

— Коли открытие, — серая маска лица стала синею маскою, — ваше…

Как будто: спиной отваляся от столика, белыми валенками под зенит пересучиваясь, спину выгнув на пупы земные, на бледные бездны, представшие рядом подполий, открывшихся друг в друге люками, — через открытые люки, в которые Обов-Рагах, Бретуканский, Бобырь, Буддогубов, Трекашкина-Шевлих глухие свои, тяготящие рявканье бросали — скорбною орбитой рушился он!

А вселенная грохала тысячами типографских машин:

— Пере-пре-пере!

— Предал!

— Пере!..

— Передал!

Дико взлаяв усами, —

— бессмысленно взлаяв, —

— профессор с конвертцем своим, точно боров с затибренной тыквою, в угол оттяпывал, заколтыхавшись лопатками; Тителев, сбросивши столик, — за ним было: столик, подбросив столовую доску, и драною скатертцей цапнувшись в воздух, шатавшейся ножкой бабацнул Терентия Титовича по суставу коленному.

Угол перегородил, —

— где —

— усевшись с прикряхтом на корточки, ерзая вздернутой фалдой, за гвоздь зацепившейся, странно копаясь в рваном кармане, — профессор собою являл недостойный предмет с точки зрения рангов и славного поприща! Изобретатель, сидящий орлом!

Он конвертец запрятывал; и деловито с собою самим совещался с карачек — короткими фразами:

— Ясно!

— Весьма рационально!

— Но, —

— не рационально, неясно!

Терентий же Титович залепетал из угрюмых прокуров над столиком, ножкою вздернутым в воздух, как… —

— приготовишка!

— Я… — видите ли — в это утро…: в то, самое… Ну-те, — когда вас свезли.

Мы напомним читателю: битого перевезли — в желтый дом.

— Забегал…

Но профессор, с карачек став боком и сев головою в лопатки, как путник у склона горы, защищался от Тителева прирастающим к уху плечом, ожидая, как видно, что будет прыжок через ножку стола с вырываньем конвертца: а может, и —

— всей бороды?

Он же — битый!

Нет — Тителев стул поднимал, стол оправил, бросая, как… приготовишка:

— И — вижу: пиджак перекомкан, жилет…; сами ж бросили; я — подобрал; и нащупал: зашито!

Уже не робевший профессор осмелился выпятить грудь, точно тачку с усилием рук и с пыхтением легких на гору тащимую; даже морщины, скрестясь, как мечи, поднялись.

— Я и выпорол… Мокрые ж были от крови пиджак и жилет… И промокло б.

Молчание, полное ужаса, переходило в молчание, полное тайны; тут Тителев хватко и глядко уселся за столик; но в том, как он руки сложил пред собою, была немота от усталости: нечеловеческой.

Видя все это, профессор утратил усы в бороде и спокойнейше сел перед ним, опухая глазными мешками.

Такая была тишина, —

— точно бомба упала на столик между четырех протопыренных рук, ожидающих звука разрыва.

Скорее провеяло, чем раздалось:

— Я… от имени партии, класса, для будущего, для всего человечества… и… справедливости ради…

Он так посмотрел, точно стул из-под зада профессора вырвет вот-вот: —

— не казалось, что он выбивался из сил,

— когда он выбивался; а он —

— выбивался из сил!

— Я прошу вас: отдайте открытие.

Как передернутый силою аккумулятор, зацапав стаканчик, могуче дрожал:

— Умоляю!

Профессор, вырезываясь в серо-розовом крапе белясых и кое-где дранных уже Никанором обой, не в себе, хрипло хрякал:

— Ссудить?

— Не могу-с!

С нежным хрустом распался стаканчик меж пальцами Тителева; и закапала ясная кровь: между пальцами; Тителев дико надменным испанцем поднялся.

Лицо —

— императора: Педро.

— Ссудить?

И за горло — рукой:

— Так…

С жестоким сарказмом на ногу упал, свое выгнув плечо:

— Нас не можете?

И погрохатывал, как артиллерией, — горлом:

— Xoxоxo!

Отсасывал палец:

— Вы сами-то — что? Весь в долгу у рабочего класса, создавшего технику, средства!

Осколок визжал под ногою:

— Я вам предъявляю лишь вексель — не свой, а чужой.

И глаза, просияв укоризной, сияюще плакали.

— Этот поступок граничит с нечестностью…

Стол дубовато столовой доскою бубнил.

— Таким были… Таким и остались.

Профессор, морщиною, точно глазами, играл, бросив руки по швам и плеснув бородою, которая стала, как слиток серебряный; свои ладони развел, прижимаясь локтями к бокам:

— Дать открытие — значило бы: наплевать на убийство; а — я…

Глаз — топаз:

— Не плюю!

Ослепительный глаз, — но — слепой!

— Я, — лицо растянулось в исполненное выражение тело, — я — сжег его…

— Вы на убийство уже наплевали тогда, когда вы расписалися в бойне: со всей корпорацией!

Не расписался ж, — сидел в желтом доме: другие — расписывались!

— Вы, — и Тителев бросился корпусом, — нас не «ссужаете».

Свистнул по воздуху твердым стальным кулаком;

— Мы вас — судим! Лицо спрятал в руки:

— Боролись Либкнехты, — не вы.

Оборвался руками от лба; и пять пальцев приплясывали на коленке качавшейся:

— Где сожгли? Как?

— В голове.

— Не юродствуйте, — Тителев взвизгнул, — и плюйте, но — цельтесь: у вас не плеванье — самооплеванье.

Профессор глядел на него утомленным лицом, сжавши Пальцы в томлении, — в неумолчном, громком.

Отер капли пота:

— За что?

И слова барабанили, как барабанными палками, по барабанной его перепонке:

— Нет, где человечность у вас? Где у вас справедливость?

— Я вам говорил-с: справедливость есть «средняя» только конкретных любвей!

— Разве что!

Нет же —

выписал брата, одел, приютил, накормил; пожалевши, отдал, что важней справедливости, этот линючий конвертец; лишил себя чести… —

— И это есть «средняя»?

— Коли вы брезгуете справедливостью, — вспыхнул глазами кровавыми.

Полудугу описал: и — с упругим голопцем, рванув Никаноровы рвани, — к профессору:

— Все человек превозможет!

Как раненный насмерть, страдающий тигр, протянулся рукой за пакетцем на рваный карманик:

— Пускай погибает в вас личная истина в истину класса: нет, вы — отдадите!

Профессор, найдя разрезалку, случайно зацапанную, в своем рваном кармане, усищами сделавши —

— «Ась?» — подбородком вдавился в крахмалы, как зубы защелкавшие.

Он хватил разрезалкой товарища старого, чтобы в борьбе обрести свое право, и — полудугой — мимо Тйтелева, — сорвав скатертцу, бросив ее пред собою, и — головая, — дернулся с громким расплохом на двери, которые выкинулись, точно руки из недр.

Никанор отлетел с синей шишкой.

Никто не погнался.

Просунулся Тителев:

— Ну и буржуище!

Тут же, движенье вобрав, став в пороге и перетирая сухие ладошки, он выбросил:

— Эк же!

Стальная душа у него.

Никанор, отлетевши к диванчику, из-за плеча Серафимы бородкою ухо чесал Серафиме с весьма угрожающим шопотом; тер себе синюю шишку; и пальцем на что-то показывал.

А Серафима — с губой, отвисающей глупо, толкалась плечом под губою его, выгнув спину дугою.

Шарахались оба —

— от пятками пятавшего старика

— и от —

— Тителева,

— прижимавшего в кубовый угол огромную, бразилианскую бороду.

— Ты справедливость свою, — гребанулся профессор рукой и ногой, — показал мне…