Том 4. Маски - Страница 68

— Ну, — не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и — властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

— Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, — так и все — злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И — вдруг:

— Не подумайте, что я — так чч-то: против дружбы, — так чч-то — Николай Терентьича с братом, Иваном, — Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:

— Вы-то чем озабочены?

— Я? Да — нисколько!

Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:

— Как видите, — я тут себе: околачиваюсь!

Варвар, вандал, — окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и — ахнул: на Киерку.

— Да ведь… же… мы?

Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:

— Как же-с!

— Встречались?

— Встречались…

Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:

— У… у?

В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:

— У Николай Ильича Стороженко.

Горошину желтую с креслица снял.

Никанору припомнилось, —

— как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; — не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —

— покуривает!

— А как здравствует Дмитрий Иванович?

— Дмитрий Иванович?

Киерко — в цыпочки:

— Дмитрий Иванович…

Пал на носки и фермату носками поставил:

— Да — здравствует!

Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:

— В шахматы?

— Да-с!

— Со мной сядешь? По-прежнему?

— Да-с!

Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.

— Простите, профессор, за «ты»: оно — с радости; сколько воды утекло; эк, — твоя борода-седина: бородастей раскольника.

— Да-с!

— Эк, — моя.

Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:

— А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.

— Да-с!

— Желтою стала: из русой!

— Как-с?

— Перекисью водорода ее обработал.

— Ну вот-с!

— Нелегальный: скрываюсь я.

— Да-с!

— Оттого и в очках приходил.

Наблюдательность — щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.

— В Питер поеду: события близятся.

И рукава перевертывая:

— Эк износились.

И зелень, и желчь.

— Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.

И отсел, и присел:

— Зарубите себе на носу: — Николай Николаевич, — дернулись уши, — в Лозанне живет.

Что тут скажешь? Профессор помалкивал.

— Коли его, — лапой к горлу, — поймают…

И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:

— Вот что, — глянули бельма, — с твоим «Николай Николаичем» сделают.

Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.

У Серафимы лицо пошло пятнами.

Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.

В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.

А злая, разлапая баба, —

— тень, —

— бросилась: из-за угла.

Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:

— Европу проткнули войной-с!

— Что же, — Киерко, — делать?

— С войною проткнуть нам Европу!

— Есть!

Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали — все четверо.

А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:

— Поговорим?

И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.

Захлопнулись — в нос Никанору, который пустился вдогонку, дрожа — бородою, плечами, руками, ногами и штаниками от вполне непредвиденного похищенья Плутоном —

— Психеи.

Верней — Прозерпины.

И он подсигнул: к Серафиме.

— Вы что ж? — строго он.

— Я?

Подпрыгнула: зеленоватые складки оправила:

— Я?

— Да не уберегли, — эдак, так!

Пальцем в дверь!

— Иван, брат, сядет Тителеву на колени: на шею повесится: станет под дудку чужую плясать!

Серафима испуганным кроликом хлопала глазками в двери: вот-вот — она прыгнет на дверь.

Никанор точно хины лизнул:

— Тут гнут линию.

И показал он руками, как «гнут»:

— Эдак, так!

С угрожающим шопотом вытянув шею под ухо:

— В бараний рог гнут.

— Кто, кого?

Удивлялась она.

— Николай, эдак, Титович, Тит Николаич, — не то: я хотел сказать — Титыч Терентий, — Терентьевич.

Видно, дар речи утратил он: так волновался:

— Нам надо — так, эдак: чтоб брат, — брат, Иван, — сидел дома; чтоб мы — эдак, так…

Показал «эдак-так».

— Неотлучно сидели при нем.

Показал, как сидят:

— А то он, — обернулся на двери, — я знаю его хорошо: приставать будет с шахматами; будет рваться к Терентию Титовичу: и — сигать; неудобно: Мардарий, Цецос, — эдак, так.

И метался он взад и вперед: руки — за спину.

А Серафима сидела с квадратным, тяжелым, совсем некрасивым лицом от усилий понять — кто — Цецос, кто — Мардарий, какое значенье имеет явленье Цецоса для «брата, Ивана».

— Они — у себя там: так, эдак; а мы — у себя: эдак, так.

И — вдруг он:

— В доме — люк: и Цецос, и Мардарий приходят — проваливаться в этот люк; а выходят — из погреба: выкопали; и — прокопом проходят.

И стало ей жутко: казалось, что брат, Никанор, в этом месте попавший в капкан, сев в капкан, из капкана — капкану — капкан вырывает; и ей, Серафиме, союз воровской предлагает.

Она — соглашается, но — со стыдом.

Как — в старинную дружбу они собирались внести разделенье?

— Притом Леонора Леоновна: так чч-то, — «они» под забором сбегаются к ней; офицер и тот, черный.

Какой офицер, какой черный?

Молчала, уставясь на синие ситчики, жаром пылая и слушая, как за стеной забабахало, точно «они», перерушив предметы меж ними, обрушась друг в друга, друг друга обрушили, — в яростях дружбы!

Все ж — пребеспокойные синие ситчики: живчики, моли, горошины желтые; с пульсами: пульсами прыгают.

И две морщины, как рожки, из лобика выросшие, забодались на то, чего вовсе не знала, —

— что кралось, обхватывало, подбиралось, как злая, разлапая тень из-за шкафика, как баба, Агния, тяпавшая в коридорике; с этой старушкой она не осталась бы на ночь: вдвоем!

«Тилилик-тилилик» — раздавалось.

Сверчок?

В смежной комнате бахали доски столовые.

Моль —

— в горицветных, пунцовеньких, пляшущих

палочках, —

— в плещущих, востреньких,

пестреньких —

— лапах!

— Вот, — садитесь!

С серявой стены, на которой линяли дешевые розаны, бохавший столик сорвав, его Тителев бросил профессору, перетолкавши профессора в угол, к стулишку:

— Прошу.

И лицом забелев, а рукой продрожав, из-за пазухи вынул…

— Вы видите?

Серый и мятый конвертец.

— Чей почерк?

На драную скатерть локтями упал, забираясь ногой на постель, заходившую ржавыми ржаньями.

— Мой, — протянулся профессор дрожащею лапой за листиками.