Том 4. Маски - Страница 56

— рахх —

— ррассс-пуууу —

— тица!

Синеголовая церковка: изгородь белого камня, лампадка пунцовая.

Цветоубийственно лица пылают — у шапок, манджурок, папах и платков: все — седые!

Вот трое идут —

— в армяке, в зипуне, в полушубке, в откидку, в раскачку, в размах, —

— там, где в белом кружении светы прорезались: три беспокойные тени заширились; спереди — бисерной пеной вскипели ворота, откуда под юрками — в юрк мальчуган; сзади — билось о вывеску снежное облако.

Свертом: —

— и —

— вывесок пестрая лента бамбанит; туск-леет в воротах пятнадцатый номер; и — миломехавка бежит; и — визжат в отдаленьи трамваи в блеск выпыхов у запертых магазинов, где вспыхивают — губы, серьги, перо, лицеист, пробегающий в ревы моторов, оплескиваемых из тускли лазоревым и фиолетовым светом: «Кино»!

Поворот; —

— и —

— зашамкала с Ваньки сутулая шуба над шарком полозьев под семиэтажною глыбой, к которой домишки приклеились, точно старушки на паперти, где снего-виной покрыт тротуар; одинокий, протоптанный только что след слононогого сходит в покатый каток, по которому лиловолицая бабища, ярко желтея платком, с визгами катится: под ноги.

И безголовый проходит мешок на спине под заборами — у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —

— крыльями машут и стаями

пляшут —

— порхать, свиристеть,

стрекотать, — как стрижи, как щуры, как чижи, —

— и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.

И прогорланило:

— Где… тут?…

Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом — зеленеет, а желтый — бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег — вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!

И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной — перешурш, перегуд, перем-бам!

Точно взапуск пурговичи бесятся!

Домик фисташковых колеров: снежные вазы повисли над окнами; мимо спешит белоперая: красные волосы в инее — белые.

Снежною тенью огромная масса, которая издали виделась белою, — бросилась из-за угла с оглушительным грохотом.

И все — уносится.

Ботик, усы; нос — лилов.

Сереберни струят по стене, по забору; и тихая баба в зеленом платке спину гнет: ветер душит, врываяся в рот; кисея с кисеи под ногами снимается: фосфорный фейерверк нитей серебряных.

Голос несется по воздуху, — незабываемый: веер открылся из кружев над домиком. Нет его. Нет и метели; и месяц упал: синероды открытые: сине-зеленая звездочка —

— красненьким вспыхом, зеленьким вспыхом —

— мигает.

И как мелкогранные серьги, слезящийся выблеск заборов; на стеклах алмазится молния.

Пырень!

Серафима Сергевна в ушастенькой шапке и в шубке с коричневым мехом упрятала в муфту лицо — защититься от блесков: и лед — сверкунец; и жестянка — звездянка: и —

— ах!

— «Бриллиантистей всех бриллиантов!»

Двуглазкой ловила блестинки снежинок; профессор в медвежьей, заплатанной шубе, засунувши варежки под рукава и подняв рукава под лицо, шел неровной походкой из инеев.

Мягкими метами бледный фонтан за фонтаном под бледное небо взлетевши, стал инеем; роща березовая появилась из света сапфирового, точно кружево: снилась.

И веялись иней в синие тени.

И — замерли: великолепное блестение серого камня из дряни заборной.

И блески сблисталися.

— Дас-с!

Глаз, как быстрый маяк, из-за века открыл на нее; и понесся из тени: на блески.

— Я сделал открытие!

И — глаз: погас.

— Вы?

И беличье что-то в ней дернулось:

— Где и когда?

Он надулся усами и ей не ответил.

Она закусила свой ротик; и стало ей горько: зачем он таится:

— Я — не понимаю!

Ее посерело лицо: от усилий понять.

— Я уже!

— Что?

— Сказал-с!

И — расставила ноги; и — рот растянулся:

— Про что?

— Про открытие.

Сосредоточенно выслушала:

— Вы сказали тогда Синепапичу, что никакого открытия нет, а теперь говорите, что есть: как же так?

— Оно — сделано-с; но-с… Мне открылось, — так и посмотрел, будто глазом зажечь хотел снег.

— Оно — вздор-с!

— В каком смысле?

Нос — в ноги:

— Ну, — ясное дело: открытия вроде как нет!

И пошел, давя снег, как на гору; и шубу тащил за собою по снегу; из меха морозом нащипанный нос вылезал.

Ее гневное личико, точно на крыльях: на плещущих мехом наушниках, — дернулось.

Он повернулся к ней, точно из сна:

— Что вы это? Я — так-с.

И уставился в сон, расстилавшийся инеем; иней от доха слетал.

Выражение гневное свеялось, будто слетающий иней; и отсвет улыбки явился в лице: это просто — шарада.

— Герон, — и серебряная борода появилась из меха, — писал свои дроби, лепта, — гладил бороду, — буквой со знаком.

Уловка: укрыть настоящую мысль; он, как с мышкой, играл:

— Так: две пятых писалося: «бэта», — два-с — черточка.

В синие тени плыла его шуба.

— А «эпсилон» [107], — выставил нос, — пять, две черточки-с: знак знаменателя, — ясное дело.

Локтями прижавшись к бокам, распахнулся мехами клокастыми; и на усах, как стожары; и — млечная, вся, борода. Взяв за руку ее,

показав ей, как прйзорочит —

— там —

— цветами из света: сквозными и розовыми, как миндаль!

С любопытством вгляделся: вон — черные валенки; серо-зеленый армяк; мех — с отжелчиной; морда — безглазая: кучею меха на морду он двинулся через нацоки ледышек.

И прыгнувши, грохнулся носом и ботиками, как тяжелая кукла:

— Вы, — что-с?

Человечек — вскочил.

Серафима — кузнечиком прыгнула.

Ус — из мехов; из усов нос, мортирою выстрелив, точно в кусты, сел в усы; и усы ушли в мех:

— Это — хмарь!

Рогом котиковым на сосулечник, через блещак, стал отрустывать; но под серебряной крышею, бросившей яхонты, встал:

— Хмарь: такая есть станция!

Помнил: —

— стояли жары; липы зыбились в дымке; их лист — замусоленный; кто-то таился за листьями; взглядом поймал — человечка, который себя догонял на обоях его кабинетика: черно-зеленый и желтый, —

— с обой убежал!

Серафима же силилась высмыслить:

— Хмарь — аллегория?

— Хмарь, — он впечатлял морщиною, — дачное место такое, где жили мы с Наденькой; коли направо идти, будет лес, а налево — зеленое поле под серою пылью; там желтые тучищи; пыль-с, буерачники; там оборванцы ютились; и — тропка оттуда вела.

Он прошел этой тропкою:

— Моль-с!

Серафима же думала, что аллегории.

— Что вы, профессор?

Ударами ботиков закосолапил:

— Оттуда гонялись за мной!

— Кто?

— Да он, человечек: с собой; а его растереть между пальцами: моль-с желтоватая!

— Вы объяснитесь, профессор!

— Ну-ну-с: ничего-с… Заведем нафталин.

Возмущалась на эти шарады глазами, огромными, синими, ротик зажавши с достоинством горьким; и серыми ботиками за ним топала; и не вникала; берег ее: —

— девочка-с! Как ей сказать, —

— что ходил он дорогой, которой никто не ходил?

Ровно несся по снегу, блаженным пространством дыша; он, дорогою страхов пройдя, не боялся.

И — там: —

— синева отдаленных домовых квадратов — совсем голубая; как в паре опаловом; розово-желтыми персиками пронежнел — красный дом; тот, вишневый, — вино; а этот, беленький, — розовый воздух невидимый.