Том 4. Маски - Страница 30

Стал искать.

И — нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, — в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, — глазницы.

Едва дорасслушал из дыма:

— Коли человек самый близкий, — подлец.

— Дела партии, — в нем перемельком…

— Убить?

Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:

— То, — да!

— А коли, — посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, — коли это только нарост?

Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она — в рубашоночке.

Супился туром, боясь слово молвить:

— То, — нет!

А она от него — головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки — головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:

— Мир — мерзь: как паук с паутиной; мы — мухи: все, все, — затряслась на него она, — заболевают пороками лучшие…

Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он — отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, — дезабилье: эдак-так!

Но она, голоножка, — за ним: из-за ширмы:

— А я — погубила!

Вцепилась в плечо:

— Я… я… с детства, — прихныкивала, — и любила, и верила; он — изнасиловал: девочку, может быть — больше: пытал… Не меня даже, — и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:

— Впрочем, — это — догадка…

— Кто?

— Салом обмазал: разъел!

Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:

— Ай!

И — под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.

Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:

— Спустите мне штору.

Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, — галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.

Прогнала от себя Никанора.

Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и — видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; — и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —

— над суденышком

Вот положение!

А через день гулять вытащила.

Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, — синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.

Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.

Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, — со смехом икливым словами забрасывала:

— Вы же знаете: Тира и я, мы — скрываемся; «Тителевы» — псевдонимы; «они» ж — отыскали меня; значит — Тира открыт!

— Эдак-так, — кто «они»?

— Те, которые ловят «его», — да не Тиру же: «его»!.. Затащили меня, показали «его»; и — признание вырвали.

— Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?

— Они уверяли меня честным словом, что — нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, — заговор Ставки…

Вон там —

— за окошком повешена шторка из желтой китайки;

— в окошке —

Слушает песенку:

— Все-таки: если бы Тира узнал, он — убился бы: из-за меня это… Вы… вы смотрите: молчите… И вы не расспрашивайте… Вы… Я — справлюсь…

На них — серячок, тот, который — в Москве и который — в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он — здесь: безобразничает.

К Никанору Иванычу: под нос:

— У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!

Свет, — он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!

Они — в сторону; а серячок — к проходящему мимо ротмистрику:

— Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?

Перстами — в папаху:

— С собой, — налицо, это выеденное яйцо.

На сапог:

— Не из блох голенище… Я — так говорю, ваш-рот-мистр-ство?… Не выговоришь… Прем со мной водку пить!

И ротмистр — наутек; кто-то с темным лицом, с подхихиком, — указывая на папашника:

— Этого, — нет, не подкупишь, брат: кукиш!

Выходит Маврикий Мердон из ворот; лицо — бритое, желтое; глазок, как нет; черный ворот рубашки; и — черный картуз; поручения — черные тоже.

Живут тут: Павлин Женопанский с Ненилой; живет Корничихин с Еленой; Ненила — за Нила; Елена — за Ленина.

— Ну и поедешь: за Лену.

— Не вой: Лена станет Невой.

И Маврикий Мердон это слушает; ходит гулять: и прохаживается под самым забориком Тителевых; ходит к Цивилизацу, который был главным заведующим фирмы «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты); и Цивилизац дал намедни записку Друа-Домардэну — в «Пелль-Мелль» — отель. Снес.

В погребке Швилиидзе (торговлю вином запретили) по-прежнему: склад оболочек для бомб.

И Маврикий Мердон это знает; и — знает: Коханко-Поханец, мадам, — в доме колера «пюс» проживает; она — с папиросою, сеющей пепел на толстый живот шерстяной; она — сводница; Тайнойс, писатель, свой труд «Трубадуры» готовит над нею; и Лизозизйлины — в розовом доме напротив живут; Нина Пядь поселилась жиличкою в рамочное заведенье купца Потолоба; и повивальную бабку Сысоич (над чисткой перчаток Перши-Песососова) знает Маврикий Мердон; знает Шйбздика: вот так пузей, над губою бобок; глуп, как пуп, как надолба, как пробка, как почка; и пакостит в банку, и звонкий процент получает из «банки»; с Мимозой Фетисовной жил; сын Мимозы Фетисовны — Примус!

Филипп Фентефеврев, Нефешкин, Григашкина, Флориков, Каклева, Иколева, Велеклев — мещане; купцы — Белузрахин; Срыщов, Простобрюкин, Шинтошин.

Тут жили.

А далее — домики-особнячки: модиольоны, фронтоны, орнаменты, камень; и люди — такие же; проулочек — чистый.

Маврикий Мердон сюда ходит в квартиру богатую: к барыне, к Мире Миррицкой; и Тертий Мертетев бывает тут; что за оказия, —

— Мирра Миррицкая,

— Тертий Мертетев,

— Маврикий Мердон, —

— перья страусовые,

— эксельбанты, и — черный картуз, черный ворот рубашки; все — черное: бритое, желтое очень лицо.