Том 4. Маски - Страница 28

— Да так-с: ничего-с…

— Вопрос — в том…

И — волчком завинтили они меж постелью и столиком: брат, Никанор, вокруг брата, Ивана; и столик у брата, Ивана, как у бегемота: —

— крах!

— бац.

И с блаженством носы в потолок запустив, друг о друге сужденья свои изложили: друг другу.

По-прежнему брат, Никанор, зашагал вокруг стола; и профессор по-прежнему тщетно гонялся за ним с кулаками по кругу:

— Всегда повторяю я: выломал, чорт подери, из себя нигилиста какого-то ты!

Никанор, как и прежде, парировал:

— Ум — хорошо, а два — лучше: ты, вот, математиком — и, как морской конек прыгал он, — вышел; я — вышел, — ерошился едко, — словесником.

С вызовом:

Кто из нас лучше, — так, эдак?

Но брат с кулаками его настигал в полукруге стола; и тогда, гонор сбавив:

— Я думаю, — он удирал от стола: взаверть, скоками.

— Думаю, что — оба лучше!

Дразнился за креслом.

Карьера учителя шла в нисходящей градации: Питер, Варшава, Саратов, Ташкент!

Спор, стремительно вспыхнув, стремительно же обрывался; отспорив, стояли: носами — друг в друга; и гладили бороды с нежным блаженством.

— Так!

— Вот!

И, — как прежде, сперва помолчав:

— Никанорушка, — что же ты думаешь делать в Москве, — брат, Иван, с приседанием.

— Да по финансовой части я думаю, — брат, Никанор, как в окоп, перепрыгнул за кресло: от столика.

— Именно, — что же-с? — выпытывал брат, наступая на кресло: от столика.

— Думаю в банке служить.

В Государственном банке, — не в банке с водой.

И пока Серафима Сергевна не выставила Никанора Иваныча, он, ощетинившись, тыкался.

Был он таков: в коридоре небрежное и запоздалое «мое почтенье-с» услышалось: издали.

Он — зачастил; он — влетел; он — ерошился.

— Тителев думает.

— С Тителевым, полагаем, решили: условились.

Переселение брата, Ивана, из этого дома, — решенное

дело; а — брат: брат, Иван?

С философским спокойствием, с юмором и с пожиманьем плечей разрешился сентенцией раз:

— Не могу, — дело ясное, — лекций читать: рассуди-ка, — ну как я прочту? И суть — в этом, — прошаркал он в угол; и. перевернувшись, пошел из угла:

— Уже — второстепенное дело, где жить: там, так — там; здесь, так — здесь.

Горько — руки — в карманы, а нос — Никанору:

— Скончалась ведь Наденька!

Спины подставив — в углы: из углов; молча строили: диагонали квадрата.

Один огорчался, что Наденьки нет, а другой заключал, что о собственном доме у брата, Ивана, составилось здравое мнение: сиденье в коленях Никиты Васильевича — не сиденье в кресле своем; о возможности жить им вдвоем или даже втроем, если взять на учет Серафиму Сергевну, — закинул он слово; и тут же умолк, потому что заметил волнение.

Это — естественно.

Брат произвел революцию в брате; с приездом его поправленье заметили все; не рысцой, а галопом профессор помчался к осмысленной жизни по дням.

Аналогия вынырнула:

— Права Наденька-с, — что ни скажи: песик Томочка стал человеком.

— Как?

— Бегает?

— Где?

— Здесь?

Кто? Как? Никанор?

— Впрочем, — видя испуг Серафимы Сергеевны, — я — пошутил-с!

Аналогия эта исчезла.

У Девкина встала церковенка.

Ходит девица; и парень — за ней: завитой:

— Расхарошая краля хрестей, почему вы такая лимоночка кислая?

— А отчего вы такой раскурчавый баран?

— Я для вас протувар перемерил… Желаете, — семечки-с?

— Благодарю: чай с изюмом пила… Не трудитесь напрасно: сапог даром сносите.

— Я — не какой-нибудь: пару намедни купил, шубу

Разговор обрывается; фортка захлопнута.

Элеонора Леоновна перед цветочком под скворушкой то-диванчике ситцевом, видясь в обоях веселого цвета над Нбким, пестрявеньким ковриком; выглядит свеженькой, мило невинной; не скажешь: шельменок.

И все:

— Домна Львовна…

Да:

— Да, — Домна Львовна.

И ей Домна Львовна:

— Куда? Посидели бы!..

Элеонора Леоновна — к Фиме с кулечком сластей для Ивана Иваныча; Домна же Львовна — одна; Мелитиша — кухарка, друг дома, — на кухне; а Фимочка — в клинике; чаю проглотит, — в бега.

Редко виделись с Элеонорой Леоновной; Фимочке не о чем с ней; она — тупится: молча:

— Такая хорошая вы.

И от этого Фимочка кажется беленькой, глупенькой; русые волосы в солнечном лучике великолепно отблещивают: как сиянье вокруг головы; а скворец — верещит.

— Моя жизнь — не такая. — Леоночка ей: — я — порочная, грешная…

Фима терпеть не могла, когда козий прищур и русалочий взгляд появлялись при этом; и знала, что, если она пожалеет, — получит щелчок:

— Эти тонкости ваши рабочему классу чужды.

Своей ручкою с матовой прожелтью выщепит волос порывисто; и — заостряет рабочий класс с таким видом, как будто она собирается Фиму за локоть куснуть.

И какое-то — «ах да зачем» — подымается.

Был разговор только раз: о друзьях и желании их, чтоб профессор с сиделкою жили во флигеле Тителевых; в Серафиме, как птичка, вспорхнуло сердечко; сидела с открывшимся ротиком; Элеоноре Леоновне в глазки агатовые загляделась она: так и вспыхнули.

Элеонора Леоновна тут же себя заморозила:

— Ну, я пошла.

Но заботою этою стала близка она Фимочке. Все же дружить с ней нельзя, как с Глафирой Лафито-вой, через которую и познакомились, где-то случайно; Глафира, которая лишь социальным вопросом жила, а не личною жизнью, уверила:

— Тителевы превосходные личности!

Бредила эта Глафира, — брожением масс, производственными отношеньями; слышала тоже не раз от Глафиры о некоем Киерке: громкое имя в рабочих кругах, этот Киер ко долгие годы с профессором жил бок о бок; он теперь — нелегальный.

Но хлопоты о помещении — не без него.

— На Леоночку не обращайте внимания; ей тяжело; и — потом: фанатичка.

И верилось, что тяжело; а вот «что фанатичка», — не очень.

Глафира в контакте: Шамшэ Лужеридзе, Богруни-Бобырь, Ержетенько, Жерозов, Торбозов, Геннадий Жебевич и Римма Ассирова-Пситова — ее товарищи: они — партийцы.

Глафира Лафитова: — да; что «Леоночка», — как-то не верилось; Фима дичилась, когда с сухотцею, с прикурами, Элеонора Леоновна ей:

— Вы опять с вашим сердцем.

А тут — Домна Львовна:

— Леоночка, это — чертенок, шельменок… А все же в обиду ее я не дам.

Вся серебряная, небольшого росточку, в очках; платье с белыми лапками каре-кофейного цвета; и — в чепчике бористом; то у окна под скворцом восхищается Глебом Успенским; а то у плиты учит строго свою Мелитишу картофель томить; то по Девкиному переулочку с палкою бродит, укутавши голову в шапочке круглой фуляровой, с черною шалью.

А вечером — за самоваром:

— Что, Фима, страдалец твой?… Ты береги уж его…

— Да уж я…

И — к «мамусе», ее теребить: завертушка! В кофтенке проношенной, старенькой вертится; личико станет лукавым задором; и белыми зубками мило малиновый ротик сверкает.

В последние дни приставала старушка:

— Пошла бы к Леоночке: не заболела ли? Скрылась… Ни слуха ни духа.

Пойти как-то боязно ей.

Все же — калошики, зонтик: пошла в сине-сером своем пальтеце, в разлетавшейся шали, кисельно-сиреневой, — в перемельканьи (на карем заборе — крылатая, спорая), быстро крутя переулками: в головоломку играли — тупик

с тупиком.

Едва вырвалось — в пригород.

— Козиев Третий — тут где?

— Ты вертай водоточиной — к Фокову: вправо; пройти

Фелефоковым; будет тебе Гартагалов; там — прямо валяй.

И уже тротуарчиком. Козиев пляшет, заборами валится; пом Неперепрева выпер; и —

— Психопержицкая —

И бродит, косясь на заборы, Маврикий Мердон.