Том 4. Маски - Страница 16

— Да отстаньте, — ответили издали плечи.

Расскажут из верных источников, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, увлеченный каскадной певицей, Эммой Экземой, бросает лечебницу эту.

«Мясницкая» выразила пожеланье: с осмотром лечебницы соединить и визит, нанесенный больному профессору; кстати: составим свое представленье о твердости памяти; кстати, составим о ходе болезни отчетец со слов Синепапича, тоже профессора нервных болезней; условлено: вместе явиться, втроем, с Куланским, с Синепапичем —

— «нам!».

Кому — «нам»?

Куланскому?

Он — преподаватель: не «мы».

Синепапичу?

Что может знать Синепапич? Оттенки психозов, маний.

«Князю»?

Значит.

Рука с тойдистанцией, с тоюдушой, от которой сходили с ума, поднялась, и оправила галстух сиреневый; четкий пробор жидких, добела бледных волос и овал бороды, и глаза, голубые и выпуклые, как стекло, поднялись надо всем; и летели уже —

— в горизонты —

— истории…

Мимо подсвечников бронзовых, темных, и мимо молочного цвета борзой, постоянно распластанной, он по коврам за стеклянной руладою Лядова шел с выражением царственным —

— там —

— в веер дам

благодарственный!

Адвокат Перокловский пленил перспективами: слажено, сглажено, схвастано, спластано, намилюковено, — запротоколено, при резолюции: мы — протестуем; и мы умоляем, — всеподданнейшие: Львова, русского, — дать; и убрать немца, — Штюрмера.

Подписи: —

— фон-Клаккенклйпс, Пудопаде, Клопакер, Маврулия, Бовринчинсинчик, Амалия Винзельт, Пепардина, Плитезев, Лев Подподольник, Гортензия де-Дуроприче, Жевало-Бывало, Жижан Дощан (Ян), Педерастов (Иван).

Сели: слушали: и «вундеркинд», Сима Гузик, сидел: слушал, — тоже…

Щелк, дзан: капитан Пшевжепанский, пан Ян!

Эксельбантом блистает и шпорою цокает; в вечной мазурке, — летит кенгуровой походочкой; ротик, готовый всегда смехотнуть, но и скорбно зажаться, — зажался: перед патронессой, хозяйкою; в голубо-пепельном платье, голубо-седою; она, не прервав разговора с Пуклатичем, руку ему — с «перепудром», с курсивом ресниц:

— Ну?

— И?

— Мы?

— И — мы: заняты?

Тут же лакею, с курсивами, с теми же:

— Боде-Феянову чаю.

Лакей полетел.

На курсив отзывался окамененьем мгновенным весьма погруженного в «весьма дела» человека, — пан Ян «откурсивил».

Отмечено: тем же — «курсивом» ресниц.

И немедленно — к Павлу Сергеичу Усову взглядом, давно приуроченным к мебели:

— Ну?

— Мы начнем?

Патронесса, она — интонировала: без единого слова, — лорнеткой, губами, глазами, курсивами.

А капитан Пшевжепанский — курсировал: курсами, ставя брамсели, снимая марсели; на всех парусах — отлетел: рот, готовый всегда смехотнуть, но и скорбно зажаться, едва смехотнул, про себя, перевинчиваясь на иные какие-то курсы; он — свой оборонцам и свой пораженцам; и красненький с присморком носик, и тихие лихики, глазики, с думцами — врунцы, с распутинцем — путинцы, с Дунею Че-ревниною и с Мунею Головиною!

И «керенка» в марте уже похлопочет: пристроит при Керенском; корень в Корнилове пустит в июле, чтоб в августе — выдернуть; —

— нынче бородка — «а ля Николя-дё»; под крепкою кепкою станет она —

— «Ильичёвкою».

И, коммуноид, — занэпствует!

Павел Сергеевич Усов, профессор, принявший в объятья последние вздохи Толстого, встал в сине-зеленое поле обой с черно-синими выливнями, точно волк, в ночь распластанных, чтобы о противогазах докладывать.

Он — доложил.

И теперь «вундеркинд», Сима Гузик, детина со стажем (лет пять как он бреется), — встал; Хеся, сестра его, — кременчугское диво, покрытое волосом; дядя же Осип — Жо-зеф Гужеро: Канн, «Креди Лионе»; два кузена: xoxф: Яша Пэхоо — в «Берлинер Музик-Ферейн» Гельбше; а Пэх, Сашка Пэх, — дон Пэхалесом сделался (Лос-Анжелос): он женился на дочери дона Мамаво, из Монтовидео — плантации пальм, ананасов на острове Падре-Психос!

С видом гранда, взвив волосы над клавишментом, скатился руладой под складки портьер сизоватых со вляпанными бледно-малиновым бархатом бабочек.

Шаркает шаг.

Эту комнату —

— пересекает —

— Велес-Непещевич!

Отдавши лакею портфель, котелок, из портьер, — сквозь портьеры кидается черным квадратом за скачущими, каре-красными взглядами; физика, — вовсе не психика: бычья, надутая жилами, шея; и не поворот головы — геометрия корпуса, справа налево, на тоненьких ножках, со штрипками, мимо расблещенных лаков: под зеленоватое зеркало.

В зеркале: —

— красный квадрат —

— подбородок!

Злы щелки глазные: с укусами; три поперечных морщинки щетиной свиной заросли; и визитка — не наших фасонов; и брюки — не наших фасонов, а лондонских.

Щелк каблуками лакированных — в зеленоватое зеркало.

Свертом безлобо, безглазо бросается в черную комнату, точно в спокойное кресло из черного дерева.

С кресла Пампесиас, граф Небеслинский-Монолиус, в недра московские брошенный беженец, — к Петеру Бакену.

— Кто он?

Развалина и фармазонистый нос, камергер, Петер Бакен, остзейский помещик, — ему:

— Гм!

Пустивши дымочек:

— Звено, так сказать: меж Земгором, Булдойером и Булдуковым.

— Так значит — со всяческой властью?

— Пока еще «п р и».

— Я — не понимаю вас.

— Вы поглядите на «князя»: не личность, а «лик»; и взгляните на этого: «бык», а не «лик»; ангеличие «князя» покоится, все, — на «быках»; «князь» обсасывает, загибая мизинчик, куриную косточку; функции этого — резать цыплят.

— Так.

Пампесиас, граф Небеслинский-Монолиус, в черный атлас вырезного, широкого кресла, в окрапы коричнево-белых и розовых лапок откинулся — над сине-бледною, с просинью, скатертью.

Зашепелявили фразами, брошенными из-за пепельниц в цвета ночного искрящийся лак этажерочек; пепельницы — из оливково-желтых камней, запевающих цвета небесного пятнами; волны обойных полос, синусоид, свиваемых кольцами, — сизо-оливковых, с сине-зелеными — в отсвете фосфора. Шопоты. Шварк шепелестящий.

Шаркает геометрически — черный квадрат; глазки, клопики, карие.

Какие-то кляклые вляплины пальцев — по клавишам: в смеси тонов, — темно-синего с темно-зеленым.

А там, — из угла:

— Орьентация, здравствуйте!

— Две, — лопнул, точно струна клавишмента, Велес-Непещевич.

И — вздрогнула там онемелая дамочка, влепленная в фон обой: плачем клавишей.

— Две!..

— ?

— Раз — из Лондона; два — из Парижа.

И — в ухо фальшивым фаготом он:

— В Лондоне — против Пукиерки… Этот Коробкин Пукиерке сбыл изобретенье; хитрый кинталец пропал.

— Уговор?

— Может быть, — громко лопнул Велес-Непещевич: в плач клавишей.

Из меланхолии темных ковров обессиленно встал меломан:

— Тсс! Велес-Непещевич подшаркнул:

— Пардон!

В ухо: сипом:

— Приличная форма надзора — лечебница; так полагает Булдойер и лорд Рододордер; а лорд Ровоам Абра-гам, масон лондонский, верит Пэпэшу, масону московскому.

— Вздор!

Непещевич откинулся, вышарчил ножкой, безглазо вперяяся красною физикой:

— Вздоры — законы истории.

— То же, — «история», — вспыхнуло гневом в душе Пшевжепанского, но он увидел: морщинки, три, прокопошились иронией:

— Сам ты «с историей».

И капитан Пшевжепанский глаза опустил: на истории наших позоров он строил карьеру:

— Так вот оно как…

— Оно именно — так.

Сверт: и — красный квадрат, подбородок,

всем корпусом —

— черным квадратом —

— ударился в Гузика:

— Вздор этот — тоже «с историей»: лорд Рододордер построил свое заключенье о том, что в Мельбурне Друа-Домардэном себя называл Домардэн — на досье дон Ма-маво, а «дон» этот — зять дон Пэхалеса, — попросту Пэха, двоюродного брата, — на Гузика, — брата берлинского Пэхо-ва; Гузик — «история»: лапу Берлина и лапу Парижа связал музыкальными лапками… Ишь как, — и ухом наставился: — О, дон Мамаво: лалала, лалалала, — юркая ножкою, он подпевал.