Том 4. История западноевропейской литературы - Страница 8
Это относится также к искусству современному. Вам, вероятно, не нравятся романы Пильняка, он несимпатичен вам; но если вы благодаря этим его тенденциям, вам антипатичным, не видите, какой он дает материал реальных наблюдений и в каком рельефном сочетании, как он позволяет за самый нерв ухватить целый ряд событий, целую серию явлений, как они отражаются в сознании определенной группы, если вы совершенно не чувствуете яркости положений, курьезности точек зрения, на которые он становится, то это худо для вас не только как для критика, но даже как для человека. Это значит, что вы лишили себя возможности наслаждаться и, вместе с тем, больше знать, — потому что в искусстве наслаждение всегда идет об руку с познанием.
Марксизм дает нам возможность с небывалой объективностью понимать искусство. Читая произведения великих писателей прошлого, мы говорим: вот эти элементы прекрасны, они приемлемы для социалистического общества. Мы умеем отделять это высокое от помещичьей или буржуазной ограниченности, которую нам важно знать, как отражение враждебной нам стихии. Именно поэтому марксист умеет больше кого-либо другого наслаждаться всем подлинно прекрасным, что есть в искусстве.
Марксист сам может быть литератором и автором художественных произведений. Тут уже мы, само собой разумеется, выступаем как сила среди других сил. Марксист — художник, поскольку он является художником рабочего класса, будет проводить тенденции этого класса. В его произведениях будут отражаться желания, надежды, жизнь этого класса и т. д. Но чем более такой художник — марксист будет при этом рассуждать, сколько ему положить, отвесив с точностью аптекаря, такого-то и такого-то элемента и как ему написать свой роман, чтобы он соответствовал такому-то параграфу программы, тем более он рискует создать произведение грубо тенденциозное, разрушить аромат образа, нарушить гармонию музыки слов; во все стороны будут торчать рожки его дидактического стремления, и такое произведение искусства не будет действовать не только как искусство, но и как публицистика тоже будет плохо, — ибо такие произведения, лежащие на грани публицистики и искусства, рискуют тем, что не будут ни такими захватывающими, такими горячими, такими увлекательными, как подлинное искусство, ни такими ясными и доказательными, как публицистика. Мы можем сказать художнику: будь марксистом, будь образованным марксистом, будь пролетарием, старайся каждый свой день и час жить жизнью и чувствами пролетариата; но когда ты пишешь, будь прежде всего самим собой, пиши так, как сам талант тебе подскажет, чтобы слова твои текли соответственно твоему внутреннему строю. И только в этом случае художник окажется подлинным художником, то есть будет давать сильные образы и сильные эмоции, которые будут действовать на его публику, и вместе с тем эти образы и эмоции будут проникнуты подлинным классовым чувством.
Дело тут не в том, чтобы искусственно забывать или разграничивать в себе марксиста и художника. Если автор — пролетарский художник, то, в силу этого, он будет создавать пролетарские песни, не думая о том, — так же, как соловей вовсе не думает: я соловей, так давай-ка я спою по-соловьиному.
Когда специалисты художественного слова доказывали, что искусство есть какая-то особенная, чрезвычайно возвышенная и прекрасная область, которая не должна связываться тенденцией, то в этом была и доля правды, — в том смысле, что тенденция не должна быть навязана художнику. Но они не понимали того, что, поскольку они звали оторваться от земли и от класса, они себя этим обескровливали; когда же они пели свои истинно соловьиные, а не в вымученном стиле песни — оказывалось, что они пели как раз ту песню, которую ожидал от них родственный им класс.
В последующих лекциях я буду пользоваться теми общими соображениями, которые я сегодня высказал, и постараюсь на отдельных литературных произведениях, на отдельных авторах показать вам эти социальные, классовые нити, которые проникли в творчество и вместе с тем обуславливали и то влияние, которое данный писатель мог иметь в свое время и в последующие времена. Ряд таких этюдов будет подтверждением тех общих мыслей, которые, я думаю, могут дать толчок к вашей самостоятельной работе. Вообще нужно сказать, что это еще область молодая и в ней еще много придется поработать, прежде чем мы сможем сказать, что марксистская теория и марксистская история литературы уже созданы и упрочены.
Вторая лекция*
Литература в Древней Греции: эпос, лирика, драма. Период максимального развития, формы упадка. Несколько замечаний о римской литературе.
Дать хотя бы общую характеристику такого блестящего и значительнейшего в истории культуры явления, как греческая литература, в одной лекции невозможно. Тем более невозможно дать полный марксистский анализ. Я могу прочитать только нечто вроде вступительного очерка, указать руководящую линию в этой области.
Сегодняшней моей лекции придется предпослать небольшое вступление о трех основных формах, в которые греческая литература вылилась, — об эпосе, лирике и драме, причем я не буду, конечно, давать схоластического определения каждой из этих форм литературы, а постараюсь выяснить их социальное происхождение и их социальное значение.
Что такое эпос или, как иногда говорят, народный эпос? Почему более или менее высокие образцы эпического творчества, которые мы находим у всех народов, иногда складываются и развертываются в длинные поэмы, а иногда в ряд былин, разрозненных баллад?
Можно с известной долей уверенности утверждать, что когда мы имеем такой продукт народного эпоса, как целая большая поэма в несколько тысяч строк, в виде выдержанного и разветвленного повествования, то это есть материал народного творчества, уже пропущенный через известную, может быть, высокоинтеллигентную редакцию. Мы воочию видели, как это делается. Один раз мы это видели в форме своеобразного полушарлатанства, а в другой раз — в совершенно честной форме.
Макферсон издал знаменитые поэмы северных шотландцев и приписал их некоему поэту древних времен Оссиану1. Когда в начале XIX века вышли в свет эти поэмы, многие сравнивали Оссиана с Гомером и говорили, что есть два величайших столпа народной, исконной, свежей, непосредственно эпической поэзии: Гомер на юго-востоке, и Оссиан на северо-западе. Потом оказалось, что Макферсон вовсе не находил Оссиановых песен, а все эти песни составил сам и что он сам придумал Оссиана. Поэмы Оссиана стали образцом научно и художественно сделанной фальсификации. Но когда потом глубже в них порылись, то пришли к выводу, что Макферсон построил эту поэзию на громадном материале народных баллад, сказаний, песен и т. д. Обрывки этого материала до сегодняшнего дня можно встретить у горных шотландцев-крестьян, сохранивших много обычаев и преданий от стародавней жизни. Макферсон нашел там этот материал, наложил на него свою редакторскую руку и, кроме того, вставил некоторые интеллигентские интерполяции, которые сравнительно легко отличить от подлинной народной с тихий, лежащей под ними.
Возьмем теперь другую всем известную великую финскую народную поэму «Калевала». Она представляет законченный и высокохудожественный эпос; но ее редактор — Лёнрот — не говорил, что это народная поэма в необработанном виде; он признавался, что нашел массу обрывков, отдельных былин и соединил их все в одну эпическую поэму2. Мы сейчас говорим о поэме «Калевала» как о законченном произведении финского народного творчества; между тем она была собрана только во второй четверти XIX века. Здесь перед нами редакция очень честная, очень самоотверженная, очень искусная: Лёнрот не позволил себе никакого насилия над текстами, которые нашел. А их значение, как и всей народной поэзии, велико. Народный эпос, все эти песни о Роланде, о Нибелунгах или же наши былины, персидские, индусские великие поэмы приходится ставить чуть не на самую большую поэтическую высоту, какая только существует в мировой литературе. Самая их поэтичность объясняется действительной их древностью.