Том 34. Вечерние рассказы - Страница 5

И прежде чем Даша успела опомниться, Валя, младшая из сестриц, светловолосая, с выпуклыми серыми глазами девочка, протянула руки к ее голове, в один миг вытащила все шпильки из действительно густой и тяжелой прически Даши. Густая и мягкая волна удивительно красивых и пышных волос мягко скользнула вниз и окутала черной сетью всю невысокую фигуру молоденькой гувернантки.

— Ай-ай, какая прелесть! Вот где роскошь-то! Не то что у Розки или у Наташки! Тут настоящие волосы, а не шиньоны, не накладки фальшивые! Прелесть, восторг, сокровище!

И, прыгая вокруг Даши в одних рубашонках, с босыми ногами, девочки хватали ее за нежные шелковистые пряди и тянули каждая к себе.

И высокая худенькая Полина с бледным лицом, с темными глазами и бровями, и курносенькая Валя совершенно забыли о том, что видят Дашу в первый раз и что она является для них начальствующим лицом в некотором роде.

Напрасно молодая девушка старалась восстановить порядок и урезонивала юных проказниц.

Ее слова не приводили ни к чему.

Вдруг Валя, устраивавшая на голове своей новой гувернантки весьма сложное сооружение наподобие японской прически, заглянула в лицо Даши и вскрикнула:

— Душонок, отчего у вас такое печальное личико? Я вам сделала больно!

— Конечно, сделала больно! — вмешалась недовольным тоном Полина, — ты известный у нас медведь косолапый! Увалень!

— Ну, не ври, пожалуйста! Воплощенная грация какая, подумаешь! Тоже воображает, что грациозна и мила, как мотылек — огрызнулась Валя.

— Разумеется, грациозна, не тебе чета!

— Скажите, пожалуйста!

И пока дети пререкались между собою, Даша успела привести в порядок свою голову. Свернув в тяжелый жгут на затылке свои пушистые густые волосы, она обратилась к девочкам:

— А ведь одна из вас угадала верно, — проговорила она, взяв за руки обеих своих будущих воспитанниц, — вы мне действительно сделали больно!

— А! — протянула сокрушенно Валя, в то время как темные глаза Полины метнули смущенный взгляд исподлобья.

— Но не оттого больно, что дергали меня за волосы, — поторопилась она истолковать свои слова, — а потому, что так непочтительно относитесь к своей прежней гувернантке, браните ее всячески и ссоритесь друг с другом из-за всякого пустяка!

— Розка стоит этого, поверьте! — буркнула себе под нос Полина.

— Ведьма она! — вторила ей и Валя.

— Опять!

И, укоризненно покачивая головою, Даша поднялась к двери.

— Вот что, дети, — произнесла она, останавливаясь на пороге, — одевайтесь скорее и выходите в столовую, мне хочется, наконец, видеть моих учениц и воспитанниц в их настоящем виде, а не с такими невозможными головами! — и она с улыбкой указала глазами на покрытые бумажными папильотками головы девочек.

— Головы как головы! Ничего нет удивительного в завивке. Натали всегда так завивается на ночь! — вызывающе проговорила Полина.

— Натали это, если не ошибаюсь, ваша старшая сестра?

— Да! — небрежно бросила Валя.

— И вы, стало быть, считаете нужным поступать по примеру совсем взрослой барышни?! Но сколько же вам лет, однако?

— Мне двенадцать, а Полине четырнадцать.

— Ну, значит, вы совсем еще дети! А детям смешно и нелепо так много думать о своей наружности! И я серьезнейшим образом попрошу вас не завивать больше волос.

И, сказав это, Даша исчезла за дверью спальни девочек, предоставив право белому Жужу снова поднять вой и ужасающий лай.

После ее ухода девочки несколько минут молча смотрели друг на друга, присев на края своих кроваток. Полина опомнилась первая.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — протянула она и прищелкнула пальцами. — Эта почище Розки будет, пожалуй.

— Ну, извини, пожалуйста, Розка — зелье, а это ангел, душонок, прелесть!

— Хороша прелесть: завиваться не позволяет. Да я и не подумаю слушаться.

— А я послушаюсь! Велика радость бараном ходить!

— К тебе не идут локоны, оттого ты и не хочешь! К тебе ничего не идет: курносая, белобрысая, не стоит труда и завиваться. Снимай папильотки скорее, подлизывайся для новой фурии! — и Полина, подняв руку, схватила белый узелок бумажки с закрученными в него волосами на голове младшей сестры и с силой потянула ее к себе.

— Ай-ай, больно! — не своим голосом завизжала Валя на всю квартиру и в свою очередь вцепилась в волосы сестры.

Неизвестно чем бы закончилось это столкновение, если бы в комнату не влетела миловидная румяная девушка лет семнадцати и бросилась разнимать сестриц.

— Барышни, золотцы мои! Перестаньте! Перестаньте, голубоньки! Полина Александровна. Валечка! Господь с вами! Мамашенька еще услышит! Ночь они что-то плохо спали нынче. Да и мамзель новая что подумает про вас! Сейчас приехали, не успели в дом войти, а тут уж и война сразу, прости Господи! Одевайтесь, барышни, лучше поскорее. Вадим Александрович сказал, что гости нынче будут вечером. Надо весь дом вверх дном снова перевернуть, стало быть, успеть!

— Кто? Кто будет? — так и всколыхнулись обе девочки, и глаза их сразу загорелись огоньками непреодолимого любопытства.

— Да товарищи, сказывали, Вадима Александровича, да Натальи Александровнины подруги.

— Значит, опять танцевать будут?

— Уж коли молодые господа будут, так и танцев не миновать!

— Тра-ля-ля-ля! — неожиданно запела и закружилась, как была в одной сорочке, по комнате Полина.

— Тра-ля-ля-ля! — вторила ей Валя, и обе сестрицы, забыв недавнюю ссору, схватились за руки и завертелись по комнате, еще босые и неодетые, выпевая мелодию модного вальса.

В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкапами, с довольно убогой обстановкой в виде простой железной с жестким стружковым матрасом-постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.

Комната эта, очевидно, имела назначение гардеробной. Старенький чемодан Даши Гаврила предупредительно положил на два составленных стула, чтобы молодой девушке можно было, не наклоняясь, разобрать вещи. На столе стоял поднос с чашкой уже остывшего кофе и куском ситного на тарелке.

Даша, не успевшая выпить чаю на вокзале, не без аппетита уничтожила и холодный невкусный кофе, и серый получерствый хлеб. Потом принялась разбирать свои несложные пожитки. В отдаленном углу комнаты стоял небольшой с выдвинутыми ящиками комод, очевидно, предназначенный для вещей гувернантки; в него-то и стала заботливо укладывать свои вещи молодая девушка.

Потом она с особенной заботливостью развернула два любительских снимка, сделанных ею прошлым летом во время вакаций собственноручно. На одной из фотографий был изображен старик крестьянин в рубахе навыпуск и в самодельных лаптях и пожилая женщина в сарафане. На другом — двое босоногих ребятишек в крестьянском же платье, тоже снятые Дашей прошлым летом, — ее брат и сестра.

Прежде нежели поставить на комод рядом с крошечным зеркальцем и рабочей корзинкой эти две фотографии в незатейливых бумажных рамках, Даша долго смотрела на первую из них затуманенными от слез глазами.

"Милые! Милые мои! — мысленно повторяла она, — вы видите, как нелегко сейчас вашей старшей дочурке! Чужой дом, чужие люди, дурно воспитанные, избалованные дети. Все это не может не волновать меня. Но я твердо, чего бы мне это ни стоило, выполню мою задачу и дойду с Божией помощью до намеченной мною цели. Не беспокойтесь за меня, милые, я приложу все свои старания, чтобы дать приличное образование Сереже и Маше, сделать их людьми, предоставить им возможность зарабатывать самим кусок хлеба. Только вы, мои дорогие батюшка с матушкой, помолитесь за свою Дашу там, на небе, чтобы вашими родительскими молитвами Господь умудрил и подкрепил ее".

Сильно билось сердечко девушки, и невольные слезы выкатились у нее из глаз, когда она нежно прижалась губами к дорогим ей изображениям.