Том 34. Вечерние рассказы - Страница 30
— Скучно что-то нынче, девицы. А оттого, что красное солнышко наша — Ольга Леонидовна на примерке не была! — произнесла, позевывая во весь рот, помощница Саша. При этих словах вся кровь бросилась в голову Гани и бледное личико ее, склоненное над работой, залило горячим румянцем.
— Действительно, только на ней и глаз отведешь, — вставила свое слово Августа, — как стоит она перед трюмо, словно королева какая, так даже приятно глядеть, девицы, не то что Мыткина толстуха или эта посланница-жердь барочная! Смотреть противно!
— Посмотрите и на жердь, Авочка… — съехидничала Саша, — больна наша Бецкая. Еще неизвестно, повидаем ли мы ее когда!
— То есть как это не "повидаем"? — испуганно вырвалось у Нюши, старшей мастерицы.
— Не померла бы, девицы, любимица наша?
— А-а-а! — пронеслось не то стоном, не то криком по комнате, и, конвульсивно зажав в пальцах ножницы, Ганя поднялась со своего места, бледная как смерть.
— Ганюшка! Что ты? Рехнулась совсем девчурка! — заговорили и засуетились вокруг нее швеи. — Ганя, Ганька! Да что это, на ней лица нет, девицы! Водой ее спрыснуть, что ли, — заволновались они.
Но Ганю не пришлось спрыскивать водою. Она опомнилась в ту же минуту и опустилась, словно обессиленная, на свое место.
— За свой предмет, за душеньку свою испугалась девчонка! — усмехнулась Августа, поправляя свою пышную, модную прическу и, внезапно бросив внимательный взгляд на Ганю и на ее работу, сама побледнела и, заметно меняясь в лице, прошептала чуть слышным шепотом:
— Да что ж это такое, девицы? Господи Боже! Лиф-то индийский! Глядите, глядите, несчастье какое, — и не будучи в состоянии прибавить что-либо от волнения, она, перегнувшись через стол, вырвала из рук Гани шелковый из заграничной ткани лиф Мыткиной и растянула его между руками.
От распоротого наполовину бокового шва на лифе шел огромный прорез, сделанный ножницами на самом видном месте.
Дружное, исполненное бессловесного ужаса «ах» вырвалось у всех присутствующих в мастерской работниц.
От испуга ли при известии об опасности, грозившей жизни Бецкой, от волнения ли, сопряженного с этой вестью, дрогнула вооруженная ножницами рука Гани, но факт порчи лифа говорил сам за себя. Ужасное несчастье было налицо: огромный прорез "по живому месту" (означающему крепкую материю на языке швей) шел на самой груди лифа.
Случай являлся настолько чудовищным, что пораженные и уничтоженные вконец работницы в первую минуту не нашли в себе возможности произнести ни одного слова.
Жуткое молчание воцарилось в мастерской. Оно длилось с минуту, по крайней мере, потом заговорила первая Нюша быстрым и тихим шепотом, чтобы не быть услышанной в соседней комнате страшной Розкой:
— Ганюшка! Бедная! И как же это угораздило тебя! Бесталанная ты девонька! Ну, что «они» теперь сделают с тобою! Лучше бы тебе и на свет Божий не родиться! Ах ты Господи, эк ты беду на себя накликала, девочка!
— Да уж попадет ей здорово, бедняжке! — и белокурая Августа покачала сочувственно своей хорошенькой головкой.
Что и говорить! — вмешалась Саша, — коли Зину помните, из-за трюмо собственного на тот свет отправила, так из-за индийского лифа миллионщицы забьет она до смерти наверняка нашу Ганьку.
— Уж это беспременно, как пить дать, забьет, — сокрушенно вторила подругам черненькая как мушка Катя Семенова
— Господи! Господи! И что-то будет теперь! — вздыхала рыженькая Матреша.
Все глаза обратились на Ганю. Та стояла, как к смерти приговоренная, без кровинки в лице, с испуганными, уставившимися в одну точку глазами и, казалось, мало сознавала, что говорилось и делалось вокруг нее.
Неожиданно чья-то желтоватая, худая рука с указательным пальцем, истыканным иглою, легла ей на плечо, а надтреснутый слабый голос проговорил под самым ухом девочки:
— Да полно вам запугивать-то раньше времени беднягу, видите сами, и так сама не в себе с перепугу девчурка. Полно вам. Лучше давайте-ка лиф мне этот злосчастный. Попробую зачинить прорез. Авочка, шелк мне передайте лиловый скорее! А ты, Ганя, не бойся! Бог не без милости и поможет нам.
— На Бога надейся, а сам не плошай! — процедила сквозь зубы хорошенькая Августа, но, не осмелясь противоречить всеми уважаемой мастерице, протянула ей требуемую катушку с шелком.
— А ты, Таня, — строго произнесла последняя, окинув строгим взглядом юлившую подле нее Танюшу, — берегись передавать про несчастье наше Розе Федоровне. Смотри! Не бери греха на душу! Подведешь под наказание Ганюшку — век тебе этого не прощу!
— А я так и за ушеньки оттреплю, что искры посыплятся, сфискаль мне только, — пригрозила и Нюша и строго свела свои темные брови, сверкнув сердитым взглядом в сторону Тани.
— Да что вы, Анна Михайловна, и вы, Марья Петровна, за что обижаете зря, — захныкала Танюша, — да нешто я доносчица далась вам какая!
— Цыц ты! — прикрикнула на нее Матреша, — еще Роза Федоровна услышит, не хнычь! Чините скорее прорез, Марья Петровна… Лишь бы страшилище наше не увидала. А там можно и повиниться самой заказчице… Попросить ее не выдавать… Все чистосердечно рассказать Мыткиной, невесте самой. Небось, смилостивится. С ее-то деньгами, небось, сто таких платьев можно справить. Ведь миллионщица! Чего уж тут! Чините вы только поискуснее, Марья Петровна, чтобы Роза Федоровна не увидала до времени, — спеша и волнуясь говорила девушка, и вдруг замерла от неожиданности и испуга с раскрытым ртом.
Замерли и все остальные швеи, все до единой. На пороге мастерской стояла сама Роза Федоровна и обводила сидящих за столом работниц подозрительным, зорким и тревожно нащупывающим взглядом.
— О чем это, чтобы не узнала Роза Федоровна? — совершенно, по-видимому, спокойным голосом произнесла старшая закройщица, в то время как маленькие глазки ее останавливались то на том, то на другом лице. — Что надо скрыть от Розы Федоровны, девицы? — задала она вопрос и мгновенно замерла на месте, как каменное изваяние.
Ее глаза увидели то, что так старательно прятали от нее работницы-девушки: увидели кусок пестрого индийского лифа там, где ему вовсе не полагалось быть.
Индийский лиф в руках Марьи Петровны… О, это что-нибудь да значит!
Смутная догадка мелькнула тотчас же в голове старшей закройщицы. Она прищурила и без того маленькие глазки, еще раз обежала взглядом растерянные лица швей и сразу поняла все.
— Ты прорезала, кажется, лиф, Глафира? — не повышая голоса, но с мгновенно изменившимся лицом бросила она Гане.
Если до этой минуты Ганя мало думала о происшедшем по ее вине несчастье с «индийским» лифом и все мысли ее находились подле больной Ольги Леонидовны, то сейчас первые же звуки, произнесенные страшной Розкой, вернули ее к ужасной действительности.
Перед нею, в двух шагах от нее, находилось бледное, по-видимому, спокойное лицо старшей закройщицы с плотно сомкнутыми губами, с маленькими, нестерпимо пронизывающими ее острым взглядом, глазами.
— Глафира! — еще раз прозвучал над дрогнувшей Ганей слишком хорошо знакомый всем и каждой в мастерской голос. — Говори сейчас же: ты прорезала лиф?
И быстрые цепкие пальцы старшей закройщицы почти вырвали из рук не менее потерявшейся и бледной, нежели Ганя, Марьи Петровны, лиф Мыткиной, а ее бегающие маленькие глазки сразу отыскали злополучный прорез.
— Ага! — пропустила она не то испуганно, не то с угрозой сквозь зубы и, неожиданно схватив за руку не чувствующую ног под собою от страха Ганю, протянула раздельно, отчеканивая каждое слово:
— А знаешь ли ты, что такой материи не найдешь здесь ни за какие деньги?
И так как испуганная девочка молчала и, тяжело дыша, стояла, потупив глаза в землю, старшая закройщица больно дернула ее за руку и задыхающимся голосом крикнула ей в лицо: