Том 2. Стихотворения 1961–1972 - Страница 2
Изменить размер шрифта:
СЭМ СИМКИН
Сэму Симкину — хорошо,
долгоносой и юной пташке,
смехачу в ковбойской рубашке.
Года два в Ленинграде жил,
года два — в Калининграде.
Почему? Романтики ради.
— Я романтик! — смеется Сэм.
Блещут белые зубы Сэма.
И какое-то доброе семя
зарывается в душу мне.
И когда я стихи читаю,
я ошибок его — не считаю.
— Я — поэт? — хохочет опять.
— Ты пока стажер на поэта.
У тебя еще нет билета.
Нет билета, а деньги есть.
Ты чужие стихи поучишь
и билет, конечно, получишь.
Сэм смеется: — Денег-то нет!
Десять лет, как живу без денег.
И не то чтобы я бездельник.
Я рыбачил. Я и грузил.
И стихи, говорят, удаются.
Только деньги мне не даются.
Снова хохот. Без всяких причин.
— Что ты, Симкин, с луны свалился?
— Я неделю назад — женился!
О КНИГЕ «ПАМЯТЬ»
Мало было строчек у меня:
тыщи полторы. Быть может — две.
Все как есть держал я в голове.
Скоростных баллад лихой набор!
Место действия — была война.
Время действия — опять война.
В каждой — тридцать строчек про войну,
про ранения и про бои.
Средства выражения — мои.
Говорили: непохож! Хорош —
этого никто не говорил.
Собственную кашу я варил.
Свой рецепт, своя вода, своя крупа.
Говорили, чересчур крута.
Как грибник, свои я знал места.
Собственную жилу промывал.
Личный штамп имел. Свое клеймо.
Ежели дерьмо — мое дерьмо.
К ДИСКУССИИ ОБ АНДРЕЕ РУБЛЕВЕ
Нет, все не сунешь в схему.
И как бы ни совали,
Рублев,
приявший схиму,
невером
был едва ли.
Он на колени падал пред
в начале бывшим
Словом.
И мужиков искать не след
в архангелах Рублева.
А Спас его — не волопас —
начал труда носитель,
а просто: Спас,
Спас,
Спас
(по-нашему — спаситель).
Пожертвуем еще одним
безбожником возможным —
ведь голубь-дух
летал над ним,
смиренным,
бестревожным.
Нет, не носил Рублев пиджак
под иноческим платьем!
(А с господом мы кое-как
и без Рублева
сладим.)
«Председатель земного шара…»
Гр. Петникову
Председатель земного шара —
всех его морей и держав
попросил картуз подержать.
Спичка вспыхнула, задрожала,
озаряя лицо председателя:
шрамы, стимулы, тормоза
и глядящие наблюдательно
председательские глаза.
Был он бодрым, а стал — небодрым.
Был он гордым, а стал он — добрым.
И — не править ему, не карать,
только тихий архив разбирать.
А претензии на властительство
миром,
шаром этим земным,
превратились давно в попустительство
малым хлопотам очередным.
Постояли. Он попрощался.
Даже поцеловался со мной.
А под нами тихо вращался
не возглавленный им
шар земной.
«Был обыкновенный день поэзии…»
Был обыкновенный день поэзии.
Все мои собратья по профессии
разбрелись по лавкам, кто куда:
что-то вроде пения, сияния,
что-то вроде дела и труда,
на прилавке шаткое стояние,
трогательная белиберда.
Щелкали веселые фотографы,
разбирались беглые автографы,
пели, декламировали, били
в грудь и отбивали такт ногой,
тон держали и фасон давили
час (а в главных лавках час-другой).
Но в каких-то душах — самых юных,
словно на семи гитарных струнах
и на балалаечных, на трех,
тенькало что-то очень простенькое,
горнее, что-то вроде просини,
и необратимое, как рок.
НА СМЕРТЬ АСЕЕВА
Асеев уходит черным дымом,
а был веселым, светлым дымком,
и только после стал нелюдимым,
серым от седины
стариком.
Асеев уходит черной копотью.
Теперь он просто дым без огня.
И словно слышится: «Дальше топайте.
Только, пожалуйста, без меня».
И мы отъезжаем от этого здания,
где каждый метр посвящен судьбе,
готовые выполнить любое задание,
которое лично даем себе.