Том 2. Проза 1912-1915 - Страница 76

— Нет, нет. Если вот так, как ты говоришь, все это делать, тогда, конечно, выйдет то же, что и у зверей. Но ведь мы душевно любим, и одного кого-нибудь. Зверь этого не поймет. Я слышала, что все делается от любви: и цветы цветут, и деревья кверху тянутся, и церкви строят, — все оттого же. Оскопленный ничего не придумает, он даже в попы не годится.

— Постой, опять ты меня запутала. Цветок, дерево, — они вообще любят, опять-таки как собака, — разве они душевно и одного кого-нибудь любят? И этого никто не осуждает. Вот там, где выбор и душевность, там-то яма и вырыта. Если ты душевно выбрала человека и ему свою общую земляную любовь отдаешь, ему одному, это очень хорошо. А если случайно, вот в эту секундочку на него твоя любовь упала и ты потом туда же тащишь и выбор, и душу, вот это плохо, по-моему… а может быть, я и путаю… Мне было прежде ясно, и я таких, как ты вот, ох, какими ругала, а теперь опять как-то все затуманилось.

— А как же говорится: не по хорошу мил, а по милу хорош?

— Так это такие же люди, как ты, и придумали. И потом, любовь любви рознь. Конечно, если случай такой подвернется, можно и с конокрадом на сене полежать, но оттого, что ты с ним полежала, не сделается он для тебя ангелом небесным.

— Пусть так. Но ведь может и так случиться, что ты и будешь знать, что он конокрад и колотить тебя будет, а отлепиться от него не сможешь. Ведь если рассуждать так, как ты говоришь, так ведь многим легче жить на свете будет!

— Так что же в этом дурного? жить на свете и должно быть легко. Тяжело бывает оттого, что люди друг другу зло делают, — больше не от чего. А Богу никакой тяжести не надобно; оттого он и злых отвергает, что они и себе, и другим в тягость.

— А тебе, Устя, жить легко? тебе самой?

— Ну, чтобы очень легко, не могу сказать. Я ведь часто озлобляюсь и справляться с собой не могу.

— Ведь ты много любила, Устя; неужели ты так никого и не вспоминаешь?

— Отчего же? Я, например, тебя люблю, всегда о тебе и помню. Я и брата твоего люблю, даже Анфису Ивановну. Девочку свою люблю, которая в деревне. Не потому, что она моя дочка, а я вообще детей люблю, а она — ах, какой расчудесный ребенок!

— А если б ты замуж вышла, любила бы мужа?

— Стала бы жить с ним. Старалась бы, чтобы ему было покойно и хорошо, а был бы хороший человек, и любила бы. Да я бы за дурного и не пошла.

— А если бы влюбилась?

— Влюбилась бы, ну, ходила бы к нему месяц, два, а зачем же на всю жизнь связываться, раз он дурной?

— Так ведь это же стыдно?

— Что стыдно?

— Вот так ходить к чужому мужчине.

— У меня, голубка, такого стыда нет. Этим я никому худа не делаю. Захотелось — пошла, расхотелось — иди, милый, на все четыре стороны.

— И не вспоминаешь никогда?

— Может быть, и вспомню, я не беспамятна, но особенно в памяти держать не стану.

— Если встретишься, так глазом не моргнешь?

— А что мне моргать? Поздороваюсь, угощу, чем Бог послал. А моргать зачем же?

— Ты, Устя, бесчувственная?

— Может быть, и бесчувственная.

За второй стенкой уж давно раздавалось негромкое пение. Очевидно, там шла служба. Валентина вдруг сказала:

— Может быть, Устя, ты хотела пойти в молельню, а я тебя задержала?

— Ничего, обойдутся сегодня и без меня, да теперь уж скоро и кончат.

— Мне очень хотелось как-нибудь послушать, как у вас служат, да ведь меня не пустят.

— В самую молельню, конечно, не пустят, а за стеклянной перегородкой постоять — отчего же? У нас много даже господ бывает, интересуются.

Действительно, Устинья была права, потому что минут через пять в комнату вошла Анфиса в сопровождении высокого мужчины в городском платье.

— Вот посмотри, Устя, какого я гостя привела! Наш Костромской, Иван Золотарев, Евграфа Васильевича сын.

— Давно, Устинья Дмитриевна, не видались. Наверное, уж позабыли меня! — сказал гость, протягивая руку.

— Нет, зачем забывать? очень даже хорошо помню! — ответила Устинья, перекосив и без того кривое свое лицо, и сейчас же добавила:

— Пойду самовар поставлю.

Иван Золотарев оказался не особенно разговорчивым и больше всего интересовался устройством гагаринского общежития и распределением дня петербургских отшельниц. Наконец Анфиса Ивановна обратилась к Валентине:

— У вас ноги молодые, пойдите посмотрите, что там Устинья пропала. Хоть бы сама шла, никто самовар не унесет.

В маленькой кухне перед поставленным самоваром Устинья сидела, закрыв лицо руками.

— Устя, что ты так сидишь? Анфиса Ивановна тебя кличет.

Устинья отняла руки от щек, лицо ее пылало, было восторженно и жалко.

— Устя, что с тобою? что случилось?

— Валя, Валя, не могу я больше! сердце мое не может… Зачем, зачем он приехал?!

Валентина быстро обняла Устинью и дохнула ей в ухо:

— Они есть?!

Устинья кивнула головой, не опуская глаз с потолка.

— Ненавидишь? убить готова?

— Нет, люблю по сю пору!

— Сестрица милая, сестрица милая!

У Валентины не выходило из головы то, что она видела на Гагаринской: и тихий покой, от которого рождается кроткая безжалостность, и слова Устиньи, так не соответствующие ее волнению, и последняя минута, когда ее подруга плакала, сидя на табуретке перед кипящим самоваром, — все как-то раздирало воображение и соображение Валентины. И невольно мысли обращались на самое себя. Особенно ее поражало, что Устинья, думая и говоря так противоположно ей, Валентине, на поверку оказывалась такой же слабой и одержимой, как и она сама.

— Отчего мы такие несчастные? но я хоть знаю это и так и иду, а та знает другое, а такая же, как и я. Лучше ли знать другое? Ведь тогда что же? знаешь, что тут погибель, и все-таки катишься; а я качусь и думаю, что так и должно и что падаю я не на острые камни, а на мягкий, зеленый луг. Да, но все равно того, чего хочу я, не будет! Нет никаких сил, чтобы заставить судьбу сделать так, как угодно мне. Что же я могу? Только любить, желать и молиться. Может быть, это — и достаточные силы, я ничего не знаю!..

Сама того не замечая, она повернула по Гагаринской направо и уже давно шла по набережной. Также не зная зачем, она села на каменную скамейку, как будто от этого мысли ее могли остановиться и сделаться светлее, яснее. Чувствовалась близкая оттепель, и красновато-черная мгла у взморья дула болезненным теплом. Такой ли ветер может очистить тяжелую голову?

— Вы не знаете, который теперь час?

Около Валентины сидела какая-то женщина, которую та сначала не заметила.

— Теперь, я думаю, около одиннадцати. Я точно не знаю.

— Только еще около одиннадцати, так рано? Валентина продолжала сидеть, почти не глядя на соседку.

— Очень болезненно… этот ветер теплый! Я все не могу к нему привыкнуть, а непривычного человека он может с ума свести… и потом, в нем есть какой-то обман, фальшивость…

— Которые здесь живут, те привыкли.

— Я здесь три дня.

— По делам?

— Скорее по делу, чем по делам.

— И долго вы пробудете здесь?

— Я совсем не знаю; как повернутся обстоятельства.

Валентина спрашивала машинально, нисколько не интересуясь ответами, и вместе с тем что-то удерживало ее, и она бы не удивилась, если бы совершенно незнакомая встречная начала ей говорить подробно о своих делах, даже сердечных. Она даже будто желала этого, чтобы самой в этом красноватом мраке перебросить свои тревоги в чужое сердце и затем уйти с тем, чтобы никогда больше не встречать этого человека. От этой заинтересованной нежности к неизвестному слушателю Валентине захотелось расспросить свою соседку о житейских мелочах, внимание к которым, по ее мнению, показывало бы большую сердечную заботливость, нежели отвлеченно лирический разговор. Самой Валентине было бы облегчением сказать имя и отчество, адрес, где живет тот, кого она любит, сообщить, когда она его видела в последний раз: день, число, час; описать свою квартиру, свой день от утра до ночи, вот так, все, до последней крапинки. Потому голос ее зазвучал необычайно нежно, когда она спросила: