Том 2. Проза 1912-1915 - Страница 52

— Боже мой, Боже мой! неужели это будет завтра?! На что старший ответил:

— Да, так мне писали из Праги.

Тогда первый, подняв в каком-то радостном исступлении руки к небу, громко сказал:

— Как могут жить люди, не знавшие таких минут?! — Затем они поцеловались и молча направились к своим лошадям. Особенную странность этой сцене придавало то, что мистер Сток был в верховом костюме, а его спутник в обычной офицерской форме.

Вероятно, прошло минут десять, как они уехали, а Лаврик все еще сидел неподвижно, не зная, спит ли он, или бодрствует. Наконец вышел из-за куста и, подойдя к тому месту, где только что Фортов стоял на коленях, увидел слегка помятые стебли цветов.

— Что это: сон, сказка? — произнес Лаврик вслух, и в ответ на его слова послышалось:

— Да, это сон… это сказка! — и тонкие руки обняли его шею сзади.

Лаврик почти не узнал Полины Аркадьевны, так ее появление было кстати и некстати. Она была босой, в белом балахончике, туго подпоясанном распущенным голубым платком, на стриженой кудрявой голове красовался венок из васильков. Очевидно, молчание своего кавалера она приписала его волнению и решила объяснение начать монологом. Опустив Лаврика на траву, она прилегла к нему на плечо и начала без дальних разговоров:

— Вы же видите, Лаврик, что нельзя жить без любви, как нельзя жить без красоты! Я знаю, вы очень страдали, но разве это может очерствить такое молодое сердце? И потом, страдания от любви, разве это не прекрасно? Может быть, мы никогда так сильно не чувствуем, не переживаем, как во время страдания!

— Ах, я не знаю. Пускай бы какие угодно страдания, только бы не быть самому себе таким жалким, ненужным, как я!

Полина Аркадьевна быстро заговорила:

— Зачем такие слова, зачем такие мысли? Кто это жалкий и ненужный? Вы-то? Вы молоды, вы красивы, вы талантливы и вас любят… Лаврик, Лаврик! мы с вами устроим такую сказку счастья, какой еще никогда не бывало… Не плачьте. Зачем плакать? Или, впрочем, нет, плачьте, и это прекрасно! Посмотрите, какое синее небо, какой восторг! и скажите, что вы меня любите!

У Полины Аркадьевны у самой текли слезы, оставляя кривые полоски на румянах, она трясла за рукав Лаврика, а тот, лежа ничком, ревел в траву.

— Встаньте, встаньте!.. мой чистый, мой прелестный мальчик, и не стыдитесь сказать то, что я, конечно, и без слов знаю.

Она отодрала его голову от земли и стала целовать мокрое лицо, шепча: «Милый, милый, солнце, радость!» пока наконец Лаврик, едва ли сознавая, кто с ним находится, сам не стал отвечать на поцелуи. Тогда Полина, не вставая с колен, в каком-то исступлении высоко подняв обе руки к небу, громко воскликнула:

— О, как могут жить люди, не знавшие таких минут?!

— Уйдите! — закричал не своим голосом Лаврик.

— Что? — спросила Полина.

— Уйдите сейчас же! вы не смеете говорить этих слов!

— Лаврик, вы с ума сошли? отчего не смею? вот новости!

— Оттого что не смеете! — закричал еще непонятнее Лаврик и бросился бежать.

Полина Аркадьевна окрикнула Лаврика раз и два, потом отыскала оставленные за кустом зонтик и ботинки и направилась домой, не без удовольствия думая, что если Лаврик и не окончательно сошел с ума, то все-таки жизнь и в деревне бывает иногда не лишенной интереса.

Оказалось, что интересность деревенской жизни далеко превзошла ожидания Полины Аркадьевны, так как, придя домой, она узнала, что не только Лаврик не возвращался, но и Елена Александровна пропала неизвестно куда. О первом, положим, еще не беспокоились, но отсутствие второй сильно тревожило Правду Львовну, судя по непривычным нервным движениям, с которыми она то ходила по террасе, то опиралась на перила, всматриваясь в каждое облако пыли, которое подымалось на проезжей дороге.

— А где же все наши? — спросила с невинным видом Полина, входя на ту же террасу, уже без васильков на голове.

— Ради Бога, Полина, не зовите сюда Леонида… Лелечка с утра пропала, и до сих пор ее нет.

— Куда же она делась? — Я именно об этом хотела у вас спросить, пока брат ничего не знает… Не известно ли вам чего-нибудь?

— Нет, нет… откуда же мне будет известно?

— Ну, я не знаю, откуда… вы же с ней дружны, и вы, пожалуйста, Полина, не скрывайте… Вы, может быть, думаете, что нехорошо выдавать чужие секреты, но тут это рассуждение нужно отбросить, потому что дело серьезно, а мало ли что может Лелечке прийти в голову.

— Нет, правда, Правда Львовна, я ничего не знаю.

— Она уехала, когда вы еще спали?

— Нет, я видела, что она уходила… еще удивилась, что она так рано поднялась. Она сказала, что хочет прогуляться.

— Очень странно! — произнесла Прайда Львовна.

— А Лаврик Пекарский дома? — спросила Полина, будто ни в чем не бывало.

Прайда вдруг остановила свою ходьбу и, посмотрев секунду молча на собеседницу, вдруг тихо спросила:

— А вы думаете, что они скрылись вместе?

Хотя Полина Аркадьевна отлично знала, что Лелечка и Лаврик никак не могли уехать вместе, но возможность такого предположения так ее поразила и пленила, что она, вопреки всякой очевидности, воскликнула совершенно искренно:

— Я не знаю! но это очень может быть.

— Нет, нет! именно этого не может быть, Полина!

— Отчего же? вы думаете, что они недостаточно смелы? вы напрасно о всех имеете такое мещанское мнение… нельзя обо всех судить по себе.

— Оставим разговор о том, что мещанство, что нет, и кто судит о людях по самому себе, а лучше скажите мне откровенно: вы это наверное знаете или только радуетесь такому предположению?

— Я ничего не знаю и ничему не радуюсь, — сказала Полина с таким видом, что всякий бы понял, что она не только все отлично знает, но что именно сама-то и есть главная изобретательница и вдохновительница поэтического побега. Правда Львовна это так и поняла, очевидно, потому что несколько сухо молвила:

— В таком случае их, конечно, искать бесполезно, потому что они давно уже имели время доехать до станции и скрыться куда им угодно… Но не могу скрыть, Полина Аркадьевна, что ваша роль во всей этой истории не то чтобы была мне непонятна (о нет! отлично понятна), но все-таки несколько удивительна.

— Я не понимаю, Ираида Львовна, какая роль, какая история? — пролепетала Полина Аркадьевна, предвкушая всю сладость если не трагических происшествий, то объяснений.

— Я не буду вам объяснять, какая ваша роль, но по крайней мере вы могли бы избавить меня от того, чтобы все это происходило в моем доме.

— Что же, вы меня считаете какою-то сводницей? — произнесла Полина не без достоинства.

— Называйте себя уж как там угодно, это меня нимало не интересует, потому что, по правде сказать, для меня важнее судьба тех двоих, оставшихся.

Тогда Полина начала в повышенном тоне:

— Вот, наконец, когда вы высказались! О, я эти спасания и возвращения к добродетели отлично знаю… Они всегда сводятся к тому, чтобы одних принести в жертву другим… и даже не принести в жертву, а как-то связать, размельчить, сделать более тупыми. Вам ненавистна всякая свобода, все, что не подходит под вашу дурацкую мерку! Я повторяю: я ничего не делала в данном случае, но если б знала, могла бы, двадцать раз сделала бы, и именно в вашем доме, потому что я всегда стою за любовь, за свободу, за отсутствие всяких предрассудков! Вот погодите, вернемся в Петербург, я пойду ко всенощной в Казанский собор голая!

— Вы это можете сделать и у нас в селе… еще теплее, зачем же ждать зимы?

— И пойду, и пойду! Кто мне может запретить?

— Да прежде всего урядник, но дело не в том, это ваше личное дело, не нужно только впутываться в чужие дела.

— А вы разве не впутываетесь?

— Может быть, и я это делаю, но единственно из желания добра, а не специально для переживаний.

— Ну, вот и я тоже из желания добра, только мы добро понимаем по-разному…

— Кто это в такую чудную погоду ведет разговор о добре? — раздался голос Ореста Германовича, вышедшего на эту перепалку.