Том 2. Проза 1912-1915 - Страница 48

— Я лично вам не могу, не умею сказать, чем вам жить и где помимо нервов находить красоту жизни, но я уверена, я верую, что есть такие люди, которые это знают, — не сдавалась Ираида Львовна.

— Я знаю человека, — медленно начал Леонид Львович, — одну женщину, у которой каждый взор, каждое движение мизинца — чистейшая красота, малейший поступок которой — истинное благородство и прелесть, которая горит и вдохновляет и которая, между тем, лишена всяческой болезненности и всегда знает, как никто, что ей нужно.

После короткого молчания, наступившего вслед за речью Леонида Львовича, раздался голос Лелечки, стоявшей у балконной решетки:

— Мы тоже знаем это совершенство; если хочешь, я тебе объясню, в чем секрет этого колдовства: вероятно, она любит; тогда, конечно, все в человеке прекрасно и определенно, независимо от того, нервен он или нет; не думай, что я свожу какие-то счеты, я совершенно отвлеченно объясняю. Когда человеком руководит любовь, он всегда знает, что надо делать, и всегда все выходит прекрасным.

— Ты, может быть, и права, и наверное это так, — отнеслась Ираида Львовна, — но дело в том, что о любви-то каждый имеет совершенно различное понятие. Ведь собачью свадьбу, если хочешь, можно назвать любовью, и определенность она, пожалуй, диктует, но такая ли это определенность, на которой можно строить жизнь?

— Ну, милая Ираида, ну кто же не знает, что такое любовь?

Лелечка, будто не слыша возражений, продолжала:

— И мы ничего не строим навсегда… Мы всегда странствуем… Мы всегда плавающие.

— Да, да… но плавающие, это те, у кого есть рулевой, а если ты, обхватив склизкое бревно, носишься по морю, какое же это плавание?

— Наш рулевой — любовь, о которой не может быть двух мнений.

Ираида Львовна сомнительно покачала головой и, чтоб прекратить слишком горячий разговор шуткой, сказала:

— Мы так рассуждаем, будто платоновские греки на пиру… но тогда нервов не знали и запальчивости тоже… А теперь я предлагаю — пойдемте в гостиную и пусть кто-нибудь сыграет самые любовные страницы, какие он только знает в музыке. — Вскоре из окон раздались слабые звуки старого Эраровского инструмента, а Лаврик, подойдя к Полине, оставшейся на террасе, тихо сказал:

— Как этот разговор совпадает с тем, что я думал весь сегодняшний день… Невозможно жить без красоты, а красоту дает любовь…

Полина помолчала, и потом, не оборачиваясь, произнесла просто, почти практически:

— Приходите завтра в лес после завтрака, там мы и поговорим.

Но на следующий день им не пришлось свидеться, так как жаркие дни сменились неожиданным дождем, обещавшим продлиться с неделю.

Сидя поневоле дома, обитатели «Затонов» нимало от этого не сблизились, а наоборот, даже как-то будто разъединились слегка.

Почти все время они не выходили из своих помещений, видясь только за общей едой, да по вечерам, сидя на балконе и слушая, как теплый дождь стекал с мокрых деревьев.

Занятия их были все те же: Ираида Львовна вела несложное хозяйство, Лаврик готовился к экзаменам, Орест Германович писал какую-то большую повесть, Леонид Львович получал каждый день длинные письма, на которые он отвечал неукоснительно, а Полина и Елена Александровна в своей комнате вели непрерывные беседы, содержание которых было неизвестно, но которые, во всяком случае, не вносили успокоения в их сердца. Ничто не говорило о мире и спокойствии, между тем не было похоже, что готовится, назревает очищающая воздух катастрофа. А все как-то ползло по швам, кисло и вяло разваливаясь.

И мелкий трепет был не трепетом восторга или предчувствия, а полусонным содроганием раздавленной ящерицы. Так что, действительно, можно было понять Полину, которая томилась по грому и молнии, но если они и могли произойти, то совсем с другой стороны и не такого сорта, как их гадала Полина Аркадьевна.

Как-то проходя по полутемной от сумерек гостиной, Полина Аркадьевна застала там Лаврика, уныло игравшего что-то на Эраре.

— Скучаете, мой друг? Можно вас послушать, я не помешаю?

— Пожалуйста… Вы мне нисколько не помешаете, но слушать, по правде сказать, нечего… я так, одним пальцем подбираю.

— Отчего же вы не учитесь?

— Да, я и буду учиться играть для себя, таких-то планов у меня много.

— А каких же у вас нет?

— Интересных.

Полина помолчала в темноте, меж тем как Лаврик не переставал оживлять дребезжавшие струны.

— Это от дождя нашло на всех такое уныние, а помните, Лаврик, мы с вами хотели еще поговорить! Я тогда смеялась над обстоятельствами… Конечно, если пожелать крепко, то их нет, не существует, но мы слабы, и желания у нас коротенькие, потому и дождь может служить помехой… Это глупо, конечно, но уж такие мы несовершенные люди…

— Где уж тут думать о совершенстве! Дай Бог, чтобы сколь-нибудь жизнь была похожа на жизнь.

— Вы говорите малодушно… Все это в нашей власти.

— Не всегда!

— Нет, всегда.

И потом, выйдя из темного угла и положив руки на Лавриковы плечи, Полина как-то дохнула в ухо своему собеседнику:

— Вы все еще любите Елену Александровну?

— Нет, — еле слышно ответил тот, — но я никого не люблю.

— Возможно ли? — тихо, но взволнованно продолжала Полина, — но это пройдет, это пройдет… Не правда ли? Это не может быть иначе! Я вас уверяю в этом, поверьте! — и в темноте она стала гладить его руки, шею и плечи, близко наклоняя к нему пахнущее пудрой лицо.

— Нет, Полина Аркадьевна, это так же невозможно, так же невероятно, как если бы завтра вдруг настала жара, и сейчас светила луна… — еще долго не взойдет мое солнце.

— Милый, милый! пусть солнца завтра не будет и луны теперь нет, а полюбите вы скоро!

И она, наклонившись еще ближе, сама поцеловала его. Лаврик не поспел еще ничего сказать, потому что в эту минуту в комнату вошла Ираида Львовна, неся в руках лампу с зеленым абажуром. Остановившись на пороге и подняв лампу выше головы, она сказала:

— Ах, это Лаврик и Полина… А я думала, кто это здесь шепчется?

— Да, это мы, — ответила Полина спокойно, — а вы кого-нибудь искали?

— Нет, я никого особенно не искала… пора чай пить, — и помолчав, Ираида Львовна прибавила безразличным тоном: — мы можем себя поздравить, завтра, наверное, будет хорошая погода, недаром сегодня так ветрено… Ветер разгоняет тучи и уж теперь временами видна луна… Я очень рада, а то с этим дождем вы все как-то закисли.

Полина Аркадьевна зорко и торжествующе взглянула на Лаврика и быстро подбежала к незавешенному окну, откуда было видно, как в разрывах облаков боком, как бы стыдясь, кралась большая, заплаканная луна…

Тот же дождь задерживал дома жителей и соседнего имения «Озер», принадлежавшего Дмитрию Алексеевичу Лаврентьеву. Он не производил такого разъединения, как между обитателями «Затонов», но нужно добавить, что если там не было никаких неприятных волнений и переживаний, то и особенно радостного оживления не чувствовалось. Хозяин не то грустил, не то скучал, а гости, хотя и старались дружеской лаской отвести от него мрачные мысли, но не считали деликатным практиковать слишком шумного веселья. Может быть, впрочем, это было и не в их характере. Мистер Сток, обладая, по мнению знающих его людей, детскою душою, был только в редкие минуты склонен к шумному выражению радости; другой же гость, почти еще не вышедший из юношеского возраста, был человеком хотя и веселым, но тихим, отнюдь, впрочем, не солидничая и не нося мрачной, разочарованной или деловой маски. Деловой маски лишен был и англичанин, несмотря на то, что он всегда работал и действительно был занят; но он работал легко и весело, не придавая, казалось, своим занятиям большего значения, чем они заслуживали. Дмитрий Алексеевич нового своего гостя почти не знал, не будучи с ним знаком, хотя и служили они в одном городе. Его привез мистер Сток, вкратце сказав Лаврентьеву, что у его друга случились кое-какие неприятности, так что им было бы полезно находиться вместе, что сам мистер Сток не хочет покидать Лаврентьева, а потому нельзя ли выписать в Затоны и молодого офицера, который, по его словам, был человек тихий, приятный и воспитанный.