Том 2. Проза 1912-1915 - Страница 28

— Это же неприлично! разве можно ехать в «Буфф» одной?

— Может быть в артистическом мире и можно, притом, как вы сами говорили, у вашей дамы бывают капризы. Я уверен, что тут не только предосудительного, но никакой тайны нет. Это просто кокетство, маленький секрет, который всегда украшает любовные истории…

Услышав, что Лаврентьев велит ехать в «Буфф», мистер Сток настойчиво, но мягко сказал ему:

— Я бы вам не советовал этого делать; отложите до другого раза.

— Нет. Теперь уже поздно. Я хочу знать, что все это значит.

— В таком случае поезжайте один.

— Милый мистер, не оставляйте меня. Это будет очень нехорошо, если вы меня бросите. Я хочу, чтобы вы видели или мою гордость, или мой позор.

— Зачем такие громкие слова? Ну какой же позор в том, что Елена Александровна поехала с какой-либо знакомой, или даже знакомым в театр, не сказавшись вам? Это, вероятно, случилось экспромтом. Я даже уверен, что вам звонили по телефону, но ведь вас не было дома…

Хотя не был антракт, но по дорожке, освещенной разноцветными фонарями, прямо на них медленно подвигались Лелечка и Лаврик.

— Вы совершенно правы, я делаю глупость. Смешно отыскивать женщину, когда она вас просит оставить ей вечер свободным, — прошептал Лаврентьев, схватывая своего спутника за руку. Но было уже поздно. Лелечка сама их увидала и, подойдя близко к Лаврентьеву, весело сказала:

— Вот уж не ожидала вас здесь встретить! Лаврик случайно достал два места и потащил меня. Но такая скука, что я предпочла ходить здесь. У вас есть места?

Лаврентьев хрипло проговорил:

— Нет, у нас нет мест, мы на одну минуту, по делу, и сейчас уезжаем. Позвольте вам представить моего друга мистер Сток, Андрей Иванович.

— Дмитрий Алексеевич очень много о вас рассказывал, — проговорила Лелечка как ни в чем не бывало.

Почти сейчас же простились; у кассы они встретили Ореста Германовича. Лаврентьев, весь красный, все тем же хриплым голосом проговорил ему:

— Однако, вы опоздали! а ваш племянник вас давно уже ждет.

— А разве он здесь? — спокойно спросил Пекарский.

— Боже мой! зачем все делают вид, будто ничего не случилось! Что это: бездушие, тупость, или лицемерие?

— Но, милый друг, может быть, и действительно ничего не случилось, а если и случилось что-нибудь, так это не стоит особенных волнений.

Дмитрий Алексеевич Лаврентьев не посещал Лелечкиного дома по желанию ее мужа; они всегда виделись с Еленой Александровной где-нибудь на стороне. Если для Царевской это обстоятельство и придавало особенную прелесть их роману, то простодушному стрелку было несколько неловко и неуютно всегда встречаться урывками и на каком-то торчке. Конечно, если бы он посещал Царевских, то было бы тоже не всегда спокойно, потому что каждую минуту мог войти муж или кто-нибудь из знакомых, а он бы, Дмитрий Алексеевич, хотел увести свое сокровище далеко, скрыть от других людей, чтобы можно было от утра до утра быть вместе, ходить вместе, есть тоже, рассказывать тихо и доверчиво о своем детстве: как он жил до встречи с нею, как ее полюбил и как теперь любит. Это было бы нежное, неторопливое и прочное блаженство. И он как нельзя лучше понимал, что друг его мистер Сток прав, что, конечно, Лелечке нужно бросить мужа и выйти за него, Лаврентьева, замуж. А матушка согласится: она добрая и так его любит. И как это ни странно, это решение с особенною настойчивою ясностью ему показалось необходимым после последней его встречи в «Буффе». Конечно, это должна быть последняя встреча. Он поговорит с матерью, поговорит с Еленой Александровной, и тогда сейчас же, завтра, сегодня вечером, они уже ни на секунду не будут расставаться, никаких мужей, никаких Лавриков, никого… Боже мой, как это будет хорошо! И вот сейчас же он пойдет в комнату матери… Он позвонил, и вместе с его звонком слился, где-то вдали другой, тонкий звон.

— Барыня дома? — спросил он у вышедшего денщика.

— Никак нет, — и, понизив голос, солдат добавил: — так что к вашему высокоблагородию пришла барышня. Кто такая, не сказывается.

— Ко мне? Кто бы это мог быть?

Но кто же, действительно, мог прийти к нему, как не та, о которой он думал, мечтал? Он едва не вскрикнул от радости, увидев ее милую, знакомую шляпу у себя в передней. Перед денщиком он сдержался, щелкнул каблуками и даже сказал: — Чем могу служить? — Пожалуйте! — Но едва только закрылись за ними двери его комнаты, как Лаврентьев, не предложив даже ей раздеться, опустился на колени и стал целовать ее перчатки, кофточку, зонтик, повторяя только: «Лелечка, Лелечка, Лелечка».

Она ласково, несколько печально, провела рукой в перчатке по его голове и сказала:

— Какой вы смешной: дайте мне хоть снять перчатки! Вы, наверно, не ожидали, что это я? У вас здесь хорошо! Вы здесь давно живете? Наверно, эта же комната была вашей, когда вы были юнкером, а может быть, даже и кадетом?

Она медленно ходила по комнате, осматривая обыкновенную обстановку, бедные товарищеские карточки, немудреные книги, а он так же тихо ходил за нею по пятам, целуя то в плечо, то в шею и шепча только: — Боже мой! Боже мой! — Наконец, Елена Александровна села в кресло, спиной к окну, и начала:

— Конечно, как мне ни приятно быть у вас, но я пришла к вам по делу, если только разговор может считаться делом. Я пришла даже не столько разговаривать, сколько объяснить вам то, что могло показаться странным в моих поступках или даже, если хотите, не совсем красивым.

— Не надо никаких объяснений. Я все понимаю, и потом так хорошо, т. е. так славно, понимаю.

Елена Александровна мельком на него взглянула, будто недовольная, и заметила:

— Как же вы можете понимать, коли я сама еле соображаю, что делаю, что чувствую? Знаете, тогда в «Буффе» я не хотела подавать виду при вашем друге, но я была вами недовольна. Зачем это шпионство? Неужели вы думаете, что меня сколько-нибудь интересует этот мальчик?

— Ничего я не думаю, и ничего этого не будет, потому что завтра же вы поговорите с вашим мужем и оставите его.

— То есть как оставлю мужа?

— Очень просто!

— Зачем же я буду это делать?

— Вот именно затем, чтобы не было надобности объясняться обо всяких пустяках, чтобы не было ничего скрытого, чтобы мы никогда с вами не расставались, ни на секунду.

Еле заметная усмешка прошла по лицу Елены Александровны, когда она спросила:

— Вы, кажется, хотите, чтобы я стала официально вашей любовницей?

— Как вы это могли подумать? Покуда вы не разведетесь и не выйдете за меня, мы можем даже нигде не показываться вместе.

Елена Александровна, казалось, не верила своим ушам, потому что она переспросила:

— Покуда я не выйду за вас?

— Ну да, конечно, как же может быть иначе?

— Но послушайте: какая же, какая же будет разница в моем положении с тем, что я имею теперь?

— Я не совсем понимаю, что вы говорите! Про какую-разницу?

— Ведь я же и теперь замужем… зачем же я буду заводить такую историю, разводиться с мужем? Только для того, чтобы приобрести себе нового?

— Для того, чтобы никогда не расставаться с тем, кого вы любите и для кого вы составляете единственное счастье.

— Но, милый Дима! это же говорится во всех романах… это избито, как старый пятиалтынный. Зачем же мы будем это проделывать?

— Мне все равно: избито это или не избито, банально, пошло, у меня чувства совсем обыкновенные, потому они и выражаются обыкновенно. Это единственный, радостный, достойный выход.

— Как это скучно!

— Ах, вам скучно? Неужели вам нужен я был только, чтобы щекотать нервы и создавать необыкновенное положение?

Лелечка стала вдруг ласковой.

— Совсем нет! Но вы слишком упрощаете и клевещете на себя. Это совсем не так просто, как вам кажется, и поверьте, если б я не была замужем, если бы мой муж был не такой прекрасный и любящий меня человек, которого я уважаю и бросить совсем не хочу, если б тут не была замешана настоящая и первая любовь этого мальчика, вы бы на меня не обратили внимания, наши отношения вам показались бы пресными, как и мне. Ну, признайтесь сами, разве вы меня полюбили бы так вот, как теперь, если бы мы с вами встретились не в «Сове», а просто я была бы барышней из общества, которую ваша матушка приготовила бы вам в невесты?