Том 2. Проза 1912-1915 - Страница 22

За большим столом, заваленным бумагами и словарями, не покрывая мелким почерком белой бумаги, а поднеся перо ко рту, сидел мистер Сток. Очевидно, не было в его правилах мечтать, или, если хотите, отдыхать за работой, потому что, мельком взглянув в окно, за которым виднелся Смольный собор, он тотчас перевел глаза на маленькие часики, стоявшие перед ним, и снова принялся писать. Так он писал, не вставая, покуда слуга не позвал обедать; и за едою он просматривал какие-то бесконечные столбцы английских газет и, вероятно, снова бы принялся писать, встав из-за стола, если бы к нему не пришел неожиданный гость. Этот гость был знакомый нам уже стрелок Лаврентьев. Очевидно, с ним что-нибудь случилось, или его тревожило что-нибудь, потому что, во-первых, об этом свидетельствовал неровный румянец, покрывавший его гладко выбритые щеки, а во-вторых, будучи очень дружен с мистером Стоком, офицер заходил к нему только тогда, когда ему была нужна помощь, совет или утешение. Англичанин не сердился на некоторый корыстный оттенок этих визитов, видя в этом известную деликатность, которая не позволяет без важных причин отрывать от дела занятого человека, и зная, что продолжительные промежутки между свиданиями нисколько не влияют на дружбу, в противоположность отношениям любовным. Потому, отложив газеты, он прямо спросил:

— Ну, что же случилось, Лаврентьев?

— Ничего особенного. Пришел вас проведать. Я очень по вас соскучился.

— Конечно, это так; это само собой разумеется, но надеюсь, мы не будем говорить о том, что нам известно и без разговоров. Притом я достаточно вас хорошо знаю, чтобы предполагать, что вы пришли ко мне без причины, из одного дружеского расположения. Я вас нисколько не упрекаю за это, наоборот, очень ценю в вас эту черту; времени так мало, а мы не бездельники и не влюбленные, чтобы проводить время в пустой болтовне. Вот кофе и коньяк, — пейте и рассказывайте, в чем дело!

— Если вы заняты и не влюблены, мистер Сток, то я не могу того же сказать про себя. Я решительно ничего не делаю, даже самому противно.

— И притом влюблены?

— Да, мистер Сток.

— Очевидно, это не проходящий флирт, иначе бы вы не обратились ко мне.

Лаврентьев еще сильнее покраснел и заговорил быстро, будто действительно времени было очень мало и они разговаривали на вокзале, ожидая поезда, который должен сию минуту прийти и разлучить их на долгое время.

— Это страшно трудно… страшно сложно… Какой там флирт! Я прямо сам себя не помню. Притом она — не свободна, она замужем. Ее муж не негодяй, а очень достойный человек, они счастливы… и она совсем другая, чем я, другого общества, других взглядов, характера, может быть, лучше меня, даже наверное лучше, но другая… Притом вы знаете, это будет таким ударом для матушки, я всегда был, как говорится, паинькой, я не кутила, не волокита, вы сами знаете, и, вероятно, так и продолжалось бы, я жил бы тихо и просто с матерью, покуда бы не женился на хорошей девушке из нашего круга, а теперь вы не можете себе представить, где я бываю, что я делаю, что я говорю! Я сам себе кажусь лишенным рассудка. Подумайте, все, все ломать, это ужасно!

— Относительно ломки вы смотрите, конечно, односторонне: вы смотрите только на то, что вы покидаете, и совсем не обращаете внимания на то, к чему идете… Одним может показаться это ломкой и какой-то изменой, другие это называют началом и новою жизнью. Отчего так боятся начал? Может быть, человек и жив только потому, что он всегда начинает… Зачем нам в пути таскать своих мертвецов? Как бы ни были милы могилы, но мы должны идти дальше, а не сидеть в слабости над ними. Вам всегда грозила известная косность, но я думал, что вы проснетесь. Может быть, вы уже просыпаетесь? Если это чувство не настоящее, — оно отбросится само, и придет другое… Теперь я говорю совершенно отвлеченно, не относительно данной истории; что же касается практических выводов, для этого мне нужно было бы знать несколько подробней все обстоятельства… Расскажите, если не трудно… в вашем чувстве я не сомневаюсь.

Видя, что гость его молчит и даже закрыл лицо руками, англичанин начал сам свои расспросы:

— Во-первых, как далеко зашел ваш роман? Эта дама принадлежит вам?

— Нет! Но это может случиться каждую минуту, — ответил Лаврентьев, не без некоторого хвастовства.

— У нее есть дети? Дети, т. е. ребенки? — Нет у нее никаких ребенков, — повторил, сам того не замечая, ошибку англичанина Лаврентьев.

— Она уже пожилая?

— Нет; я думаю, моих лет.

— Из какого же она общества, если она не вашего круга? Она жена коммерсанта, или, вообще, кто?

— Ее муж служит где-то… Так, чиновник, по-моему, но ближе всего она с обществом артистическим. Художники, писатели, актеры… Есть тут такой кабачок «Сова», там я с ней познакомился.

— Да, да, я слышал, — ответил Сток и, помолчав, добавил: — Вы говорите, что она разного характера и взглядов с вами; я знаю, что у вас спокойный характер и порядочные взгляды. Значит, у нее наоборот?

— Ах, я не знаю. Она очень тонкая, нежная и милая, милая… Ей совсем там не место, она устала и скучает, по-моему.

— Это уж совсем нехорошо. Ничего хорошего не может выйти, когда человек что-нибудь начинает, я не говорю уже от скуки, но даже в состоянии усталости и скуки. Начинающий должен гореть и быть влюбленным, не только не тосковать, не думать о том, что он бросает…

— Она меня любит, — ответил просто офицер, не совсем поняв, что ему говорит хозяин.

— Я не совсем о том говорю, — заметил мистер Сток. — Ведь, собственно говоря, и дело-то не в теоретических рассуждениях, а практических выводах. Тем более, что теория подходит не ко всем людям. Если б вы мне дали возможность увидеть где-либо вашу даму, мне бы это очень помогло в моих советах, если вы в них нуждаетесь.

— Может быть, вы просто хотите познакомиться с ней? это нетрудно сделать.

— И это можно, но пока я вам скажу только одно: покуда постарайтесь не огорчать вашей матушки, но и не бойтесь никаких начал. Мы всегда только начинаем… И если кто-нибудь почувствует, что он уже что-то совершил, закончил, тем самым он умирает, потому что делать ему уже ничего не остается.

Конечно, Лаврентьев хорошо знал мистера Стока, он не мог ожидать от него каких-нибудь других речей, но любовь, действительно, так перевернула все в его голове, что он был почти обижен, почему хозяин говорит с ним так сухо и безжизненно о том, что трепетно и живо. Ему хотелось бы, чтоб тот сел с ним на диван, в полутемный угол и начал охать и ахать над его чувством, или расспрашивать, какие у Лелечки глаза и волосы, хотя за подобными упражнениями всего естественней было бы обращаться к Полине Аркадьевне, антураж которой навел такую панику на нашего стрелка, который сам себя рекомендовал «паинькой».

В это утро Елена Александровна проснулась не столь радостно, как в то, когда она ожидала первого визита Лаврентьева.

Так же накануне был вечер в «Сове», так же Лелечка, ничего почти не пивши, была опьянена, так же стрелок сидел близко к ней, а Полина говорила разный вздор, так же она встала поздно, но не было той беспричинной радости и ликованья, которое давало бы подобие восторженных глаз.

В ее воспоминаниях, сердце и, если хотите, душе была усталая и тревожная рябь, которая все дробила на мелкие кусочки и несла их неизвестно куда, помимо воли самой Елены Александровны.

Было большое ощущение «все равно» и вместе с тем какой-то свободы, будто вся жизнь была не более как совиная ночь. Зачем какие-то сдержки, обещания, обязательства, когда это только ночь, без вина пьяная, немного нелепая, — а все равно мы проснемся другими, едва помня наутро, что говорили сами; Она помнила только, что накануне обещала Лаврентьеву встретиться с ним в Летнем саду и куда-нибудь поехать. Одно это она помнила как результат длинных объяснений и разговоров.

И еще она почему-то помнит, что он сказал это уже в передней, подавая ей пальто, так что никто, даже Полина Аркадьевна, об этом не знала. Одна мысль вертелась у нее в голове: как же его зовут? Кажется, Дмитрий… не то Алексеевич, не то Владимирович, во всяком случае Дима.