Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы - Страница 115

— Вы ушибли руку? Больно? — спросил он нежным прерывающимся голосом. Он подъехал ближе и, взяв осторожно руку Франчески, расстегнул рукав. Франческа смотрела, не сопротивляясь. Рукав амазонки был так узок. Между перчаткой и черным сукном амазонки показалась белая рука, испещренная жилками как висок ребенка. Густав сжал ее одной рукой, а другой старался поднять выше рукав. Лошадь трясла брошенными на шею поводами.

— Вот оно!.. — Около локтя виднелось красное, уже начинающее синеть пятно, ярко выделяющееся на нежной, бархатистой, покрытой пушком коже. Густав хотел поцеловать синяк. Но Франческа быстрым красивым движением нагнулась, и губы их встретились. Они поехали обратно прежней дорогой. Закат заливал лес огнем, и последние лучи его таяли среди колоннады лесных портиков. А дальше, на росистом лугу, стук копыт вспугнул серых и белых кроликов, которые бросились бежать, подняв хвосты, и скрылись в молодой траве.

Когда по возвращении они вошли в комнату донны Клары, их неприятно поразил специфический запах, обыкновенно носящийся в воздухе, которым дышат больные. В них было еще свежо острое ощущение лесного аромата и вечернего ветра на лугу. Донна Клара, закрыв глаза, лежала на спине в той беспокойной дремоте, в которую обыкновенно впадала к вечеру. Ее осунувшееся лицо было полно растерянности, как у людей в бессознательном состоянии. Белая повязка покрывала лоб, одеяло было натянуто до подбородка, и среди этой наводящей уныние белизны выделялось почти прозрачное лицо с заострившимся носом, длинное очертание тела терялось под складками покрывала.

Густав и Франческа стояли по обе стороны постели молча, не поднимая глаз. Это тело больной старухи разделяло их, удаляло друг от друга. Они чувствовали, что даже перед лицом этого страдания их охватывало нетерпеливое желание и досада на скучную отсрочку. Какая-то сила толкала их теперь друг к другу. В глубине души голос сыновней привязанности шептал Густаву, что нетерпение это жестоко, и, думая избавиться от него, он внутренне обращался сам к себе с упреками и увещеваниями. Так поступают люди, захваченные преступным чувством перед лицом совести. Он говорил себе: «Ведь эта больная женщина — моя мать! Где же теперь прежняя нежность к ней? Неужели, бросив ее на несколько часов, так трудно теперь побыть с ней хоть недолго. Ведь это дурно и бессердечно». Но все это говорилось без убеждения, точно заученная благородная роль, только для того, чтобы обмануть обвиняющий голос. Непобедимые воспоминания недавнего вечера, полного любви, поглощали его.

Наконец донна Клара медленно, с трудом открыла глаза. Она ничего не говорила, а на вопросы отвечала только слабым движением век и быстро исчезающей улыбкой.

Присутствие Густава и Франчески не успокаивало ее, наоборот, из глубины души ее поднималась грусть при мысли, что они могли бросить ее на такое долгое время. Утром она слышала смех Франчески на крыльце, голос Густава, потом постепенно затихающий топот лошадей — а она осталась одна. Немного погодя вбежала Ева.

— Послушай, Евочка. Открой пожалуйста окно.

Девочка с важным видом сиделки принялась за дело, но, как она ни старалась встать на цыпочки, ей не удавалось открыть его.

— Позови Сусанну. Ты не умеешь.

— О, бабушка, что ты говоришь?

Она придвинула стул и, встав на него, открыла окно. Донна Клара с улыбкой смотрела на нее. Среди блестящего ореола пыли, поднимающегося с пола, с голенькими ручками, она была грациозна и ловка как козочка, старающаяся перелезть через высокую изгородь. В полуоткрытое окно проникла струя теплого воздуха. Стало видно залитое солнцем поле.

— Так бабушка?

— Да, моя добрая девочка — поди ко мне.

Нежность охватила донну Клару — она почувствовала потребность прижать к груди эту мягкую массу волос, прислониться к ней щекой. Обожание этой детской головки было ее прибежищем.

Потом Ева также ушла в сад бегать по траве. В окно дул слишком резкий ветер, занавески колыхались и надувались. Чистый и ледяной как ключевая вода воздух наполнял комнату. Больная начала дрожать. Она снова почувствовала себя охваченной тем нервным холодом, который так мучил ее. У нее еле хватило силы взять колокольчик и позвонить. Вошла Сусанна, серая как монахиня — бегинка, горничная, и, призывая всех небесных богородиц, положила ей на лоб свою сухую руку.

«Неужели же Франческа и Густав только сейчас вернулись с прогулки? Ведь уже поздно. Значит, они забыли о ней?»

Чтобы прервать это тягостное молчание, Франческа сказала:

— Вы знаете, мама, мы были в сосновом лесу.

— А!

— И не заметили, как стемнело.

— А!

— Я привезла вам этот цветок.

Густав вздрогнул. Цветок, так сблизивший их, издавал еще нежный запах, который вызвал в нем видение украденного поцелуя и уединенной лужайки в лесу.

Донна Клара высвободила из-под одеяла худую дрожащую руку и взяла цветок.

Между деревьями медленно всходила луна, похожая на большой розовый серебристый плод, и на стеклах окон лучи ее боролись со слабым бледно-зеленым светом, идущим из комнаты.

Донна Клара опять закрыла глаза, и так как Густав и Франческа продолжали стоять около постели, то немного погодя она сказала слабым голосом:

— Вы вероятно устали. Пришлите мне Сусанну и идите обедать!

Они вышли из комнаты, довольные как дети, избавленные от наказания, с улыбкой глядя друг другу в глаза.

Навстречу им бежала Ева, держа по апельсину в каждой руке.

— Смотри, мама, апельсины! — кричала девочка, обнимая в порыве радости колени матери. И, ловкая как котенок, она взобралась по ней до пояса и закинула руки ей за шею, обдавая ее лицо душистым от апельсинового сока дыханием.

— А ты хочешь апельсинов?..

Так они прошли в красную комнату и сели за стол. Болтовня и шалости маленькой лакомки не прекращались весь обед, и бессознательно она делалась их сообщницей.

— Очисти мне апельсин, мама…

Мать стала снимать кожу своими нежными розовыми ногтями и, смоченные выдавленным соком, они покрылись нежным золотистым налетом. Ева следила за ней с жадностью голодного зверька. Когда апельсин был очищен, одну дольку она пожертвовала матери и Густаву.

— Это вам пополам, — серьезно сказала она, — откуси, мама.

Улыбаясь, Франческа откусила половину.

— А тебе остальное…

Густав взял в рот другую половину, и это вызвало в нем острое ощущение удовольствия. Воздух столовой, полный теплыми испарениями кушаний, навевал приятную дремоту. Мягкий спокойный свет лился из-под круглого абажура висячей лампы.

Густав встал, чтобы открыть окно. При взгляде на белый свет луны его охватила сентиментальность молодого влюбленного.

— Какая чудная луна! — воскликнул он.

Франческе стало досадно. Приток холодного воздуха нарушал приятную теплоту и гнал прочь ту мягкую лень, полную неясных желаний и фантазий, в которую она начала погружаться.

— Ради Бога закройте, Густав…

— Подойдите на минутку. Взгляните сюда.

Она с сожалением встала, вздрагивая, облокотилась на подоконник, вся сжалась, спрятала руки в широкие рукава платья и инстинктивно придвинулась к Густаву.

Перед их глазами пелена света и тишины медленно опускалась в темную безбрежность ночи и заливала все окружающее, вызывая в уме неясные представления о морской глубине, где среди больших живых цветов движутся и кишат странные чудовища. Казалось, что высокие, покрытые снегом горы приближались и заполняли долину. Взглядом можно было опуститься во все темные ущелья, подняться на все сияющие вершины. Они производили впечатление лунного пейзажа в телескопе или громадного скелета земли, солнце которой угасло много веков назад. Франческа и Густав смотрели в молчании. На минуту их поразила простота и величие этого зрелища. Они стояли близко друг к другу, соприкасаясь локтями и коленями. Позади них Ева, еще не поддаваясь дремоте, но с постепенно затихающей болтовней, вырезала на столе апельсиновые корки, оставшиеся на тарелках. Густав тихонько просунул пальцы в широкий рукав Франчески и пожал ее голую руку.