Том 2. Губернские очерки - Страница 135

В статье «Сказание о странствии <…> инока Парфения…», писавшейся почти одновременно с «Богомольцами…» (весной 1857 г.), Салтыков с полной отчетливостью указал на причину своего сочувственного интереса к паломничеству и странничеству, как явлениям народного быта. «Причина эта, — разъяснял Салтыков, — очень понятна: нам так отрадно встретить горячее и живое убеждение, так радостно остановиться на лице, которое всего себя посвятило служению избранной идее и сделало эту идею подвигом и целью всей жизни, что мы охотно забываем и пространство, разделяющее наши воззрения от воззрения этого лица, и ту совокупность обстоятельств, в которых мы живем и которые сделали воззрения его для нас невозможными…» Эти мысли и получили художественно образную разработку как в зарисовках богомольцев и богомолок в «Общей картине», так и в двух рассказах о странствованиях «ко святым местам» отставного солдата Пименова и Пахомовны [272].

В той же статье о Парфении Салтыков определяет свое отношение к духовным стихам — излюбленнейшему материалу в славянофильской фольклористике, — которыми широко пользуется в комментируемом разделе «Очерков».

Салтыков высоко ценит «поэтическую струю» в духовных стихах, «простоту и неизысканность красок», которые употребляют народные поэты для изображения природы. Но он начисто отрицает как «противообщественные», враждебные подлинным интересам народа, — дух аскетизма и «грубо мистические стремления», пронизывающие эти произведения народной поэзии, испытавшие на себе сильное воздействие византийско-церковнической книжности. Вместе с тем Салтыков заявляет в статье, что духовные стихи аскетического содержания «уже утратили то значение и смысл, которые имели в эпоху своего появления». В соответствии с этим в очерке «Общая картина» показано, что духовные стихи стали преимущественно достоянием ниших-слепцов.

Внимание читателя не может не привлечь необычная форма рассказа «Пахомовна». Как и близкий ему рассказ «Аринушка» из раздела «В остроге», он написан в манере стилизации, совершенно чуждой последующему творчеству писателя (не считая, разумеется, стилизации в целях пародийно-сатирических). В поисках средств наиболее объективной передачи бытующего в народе «книжного взгляда» на религиозное чувство, Салтыков обратился к сочинениям, хорошо известным ему по служебной деятельности в Вятке: к рукописным сборникам раскольников-старообрядцев. На основе этой литературы — тех же духовных стихов, а также «легенд», «кантов», «псальм», — он и создал сказово-ритмическую прозу «Пахомовны» и «Аринушки» [273]. Это новаторство, высоко ценимое в те годы Салтыковым, впоследствии было высмеяно им (см., например, эпизод с фельетоном «За прошлую неделю» в гл. IV «Господ Молчалиных»),

Народным представлениям о паломничестве как «душевном подвиге» противопоставлены взгляды верхов общества в лице генеральши Дарьи Михайловны из «Общей картины» и «разбогатевшего купечества» в лице откупщика Хрептюгина. Для них богомолье уже не духовная потребность, а средство развлечься и показать свои богатства.

Корыстные соображения, а не живые, свежие чувства, как у людей из народа, заставляют собираться на богомолье и г-жу Музовкину. Впрочем, мотив этот едва затронут в рассказе, стоящем особняком в разделе. Рассказ интересен не только социально-психологическим «портретом» приживалки, вымогательницы и сутяжницы Музовкиной — из деклассированной помещичьей среды. Замечательны в нем, по силе лирического и патриотического чувства, пейзажные страницы, ставшие хрестоматийными («Я люблю эту бедную природу…» и т. д.). Натурой для них послужила уже не Вятская, а родная Салтыкову Тверская губерния с протекающей по ней, упоминаемой в рассказе, Волгой.

В рукописи рассказа «Хрептюгин и его семейство» — первоначальное его заглавие было «Постоялый двор» — есть несколько любопытных вариантов. Они содержат, в частности, такие подробности в характеристике откупщика Хрептюгина, которые наводят на мысль, что в ряду прототипов данного образа был и сам знаменитый В. А. Кокорев — откупщик-миллионер, в дальнейшем неоднократно фигурирующий в салтыковской сатире. А эта мысль позволяет, в свою очередь, предполагать, что некоторые купюры, при печатании рассказа в журнале, были сделаны по настоянию Каткова. Именно в 1856 г. Катков пригласил Кокорева, ставшего к этому времени известным деятелем, сотрудничать в «Русском вестнике». И конечно, в этих условиях Катков не мог пропустить на страницы своего издания описание карьеры Кокорева, как карьеры «Ваньки-мошенника».

Эти, как и некоторые другие, варианты не попали в печать, видимо, вследствие чрезмерной, в глазах Каткова, общественной и политической иронии. Приводим наиболее значительные из них.

После слов «украшения на лице» (стр. 140) в автографе следует: «На груди его красуется владимирская лента, но золотая медаль, на ней висящая, тщательно закрыта жилетом, с таким расчетом, чтобы посторонний человек мог думать, что имеет дело с чиновною особой» [274].

После слов «Многие еще помнят, что Хрептюгин был сидельцем в питейном доме… помнят, как он постепенно, тихим манером идя, снял <нa откуп> сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию» (стр. 140–141) — в автографе следует продолжение: «как он постепенно снискивал общее уважение, из «Ваньки-мошенника» сделался сначала просто Иваном Онуфричем, потом любезнейшим Иваном Онуфричем и наконец многоуважаемым Иваном Онуфричем».

После слов «держать руки по швам» (стр. 141) в автографе следует:

«Однажды уж и нашел было Хрептюгин своему детищу даже не одного, а двух генералов, но один только именем генерал, а в самом деле без одной руки и без обеих ног был, другой же зашибался сильно и перед самым сговором у будущего тестя все окна в беломраморном зале собственноручно перебил. «Это ты чего, ваше превосходительство, делаешь?» — спросил его Иван Онуфрич. «А вот я таким манером противляющихся мне сокрушаю!» — отвечал названый зять и чуть-чуть не принял при этом за окно самую физиономию Хрептюгина. Отказали».

В смягченном виде Салтыков использовал этот текст в очерке «Приезд ревизора» (сб. «Невинные рассказы»), написанном в том же 1857 г.

Вместо «— Так-с <…>под рубашкой смотреть!» (стр. 145–146) в автографе читаем:

Замена этого текста, с упоминанием царя, кратким смягченным вариантом была сделана, вероятно, по цензурным соображениям.

« У меня во пустыни…»— цитата из «Стиха Асафа-царевича». Салтыков приводит ее по тексту той редакции этого известного духовного стиха, которую списал весной 1855 г. в одном из раскольничьих скитов Нижегородской губернии.

«Не страши мя, пустыня, превеликими страхами…»— цитата из той же редакции «Стиха Асафа-царевича».

« Всякиим грешникам// Будет мука разная…»— цитата из «Стиха о Страшном суде». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского («Чтение в Императорском обществе истории и древностей российских», № 9, М. 1848, стр. 57).

Народился злой антихрист…— цитата из «Стиха об антихристе». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского ( там же, стр. 75).

…добрая гражданка Палагея Ивановна.— Набросок портрета простой русской «женщины с истинно добрым сердцем» превратился в законченный образ в другом рассказе цикла — «Христос воскрес!». Еще с большим углублением Салтыков вернулся к этому привлекавшему его образу в рассказе 1868 г. «Добрая душа». Здесь Палагея Ивановна «Губернских очерков» носит другое, возможно, собственное свое имя, Анны Марковны Гладильщиковой. К сожалению, мы ничего не знаем об этой женщине, значение которой в своем духовном развитии в годы Вятки Салтыков определил так: «Я убежден, что ей я обязан большею частью тех добрых чувств, которые во мне есть…»