Том 1. Рассказы и сказки - Страница 26

— А книжечку? Вы давеча обещали. Нельзя ли?

— Ах да, книгу. Хорошо. Хотя вот что: сейчас не стоит искать, право, не помню, куда я засунул авторские. И — видите, у меня гости. Сделаем лучше так. Заходите как-нибудь на днях. Или через недельку, гм… хотя бы в воскресенье. Пообедаете у нас. А я к тому времени… Хорошо?

— Слушаюсь.

— Ну, всего вам доброго.

Проходя через столовую, почтовый чиновник столкнулся с почетным академиком и сказал ему:

— Я уже отбываю. Честь имею кланяться. Очень приятно, что довелось познакомиться с таким выдающимся человеком. Весьма.

— Тронут, — сказал почетный академик четко, как отпечатал. — Всего наилучшего.

Он протянул Игнатию Ивановичу свою длинную, породистую руку. Хозяйку дома чиновник не разыскал и, не попрощавшись с нею, вышел.

Солнце уже давно закатилось, и розовая заря погасла где-то далеко в степи, апрельское небо на западе все еще зеленовато светилось, на нем отчетливо рисовались кудрявые силуэты молодых акаций и ограды дач, а над морем блестел ясный, словно вымытый месяц, и от него в море до самого горизонта было тихо и сиренево. Почтовый чиновник был взволнован. Засыпая, он думал о Воронове, о его доме, о его гостях, картинах, цветах, рояле, маленьких слоеных пирожках, о знаменитом почетном академике по разряду изящной словесности. Ему стало жаль себя, своей бедности, робости. И сознание того, что этого изменить уже никак невозможно, что жизнь почти прошла, долгой ноющей болью отзывалось в сердце и не давало уснуть. Хотелось сочинять стихотворения про горькую долю.

На следующий день Игнатий Иванович опять, сидя у себя за решеткой, наклеивал марки, со стуком гасил их, взвешивал на весах заказную корреспонденцию и выдавал в окошечко квитанции.

1917

A+B в квадрате^*

Который раз я уже останавливаюсь возле этой двери с приколотым к ней билетиком: «Звонок не звонит, просят стучать». Буквы крупные и неровные, слова лезут вверх. Должно быть, писала сама Верочка. Я снимаю с правой руки перчатку и звонко стучу. За дверью слышны голоса, но никто не отворяет. Подождав минуты две, я стучу еще раз. Американский замок щелкает, и дверь отворяется. Передо мною Верочка. Одной рукой она держится за дверную цепочку, в другой у нее стакан с перламутрово-мутной водой, откуда сильно пахнет валерьяновыми каплями. Она улыбается. Хорошенькие, немного оттопыренные, еще детские ушки розовеют из-под завитков черно-каштановых шелковистых волос. Видя ее изумленно-радостную, простодушную улыбку, невозможно самому не улыбнуться. Я сдержанно и снисходительно, как и подобает молодому офицеру-фронтовику, улыбаюсь и спрашиваю:

— К вам можно? Вы, кажется, чем-то заняты?

— Я? Нет. Да входите же, раздевайтесь.

Она снимает дверную цепочку и впускает ценя.

— Вы отвратительный, — говорит она, продолжая улыбаться сияющими глазами. — Вас повесить мало!

— Почему это?

— Сам сказал, что сегодня уезжает на фронт, а сам, оказывается, и не думал уезжать! Я вас ненавижу!

— Подождите, подождите, не все сразу, давайте разберемся хладнокровно, — говорю я, устраивая шинель на вешалку, прибитую так высоко, что с трудом можно дотянуться. Внутренне удивляюсь: как это Верочка умудряется вешать сюда свою шубку? Должно быть, подставляет стул.

Пока я стою перед зеркалом, заправляю гимнастерку, разглаживая впереди складки и затягивая скрипучий офицерский пояс, Верочка говорит, осторожно держа обеими руками на весу стакан и боясь разлить воду:

— Оставьте ваши шуточки. Они неуместны. Сегодня вы так легко не отделаетесь. Вы понимаете, что вы сделали со мной?

— А что?

— Сказали, что уезжаете, а я как последняя дура написала вам эту несчастную трогательную записку. Сожгите ее.

— Лучше умру!

— Перестаньте обманывать. Все равно я вам уже не верю. Вы не заслуживаете доверия.

Я делаю обиженное лицо.

— Значит, вы хотели, чтобы я уехал на фронт?

В ее глазах мелькает ужас.

— Нет! Что вы? Зачем это? Не надо!

— Что ж. Конечно. Я вас прекрасно понимаю. Пишете там всякие нежные слова: «дорогой, милый» и все прочее, а сами только и мечтаете, чтобы меня поскорее ухлопали.

Верочка страшно краснеет.

— Побойтесь бога!

Она всматривается в мое лицо и видит, что я улыбаюсь.

— Смеетесь?

— А что ж мне: плакать?

— Мерси. Сам говорит, что уезжает, а сам смеется. Кончено! Больше я ни одному вашему слову не поверю. Вот ни на столечко не поверю.

Она хочет показать четверть своего мизинчика с наполированным ноготком, но так как руки у нее заняты, то она беспомощно осматривается по сторонам.

— Ну уж ладно, хватит. Терпеть не могу этих объяснений в любви в передней, — говорю, делая серьезное лицо. — Что подумают друзья и знакомые?

— Слушайте, однако, у вас страшное самомнение. Вы не воображайте.

— Я не воображаю.

Верочка недоверчиво смотрит на меня и хочет погрозить пальцем, но мешает стакан, а взять его в одну руку как-то не догадывается.

— Нет, нет. Ни одному слову не верю, сам говорит «не воображаю», а у самого глаза так и блестят. Ну, скажите, отчего у вас так неприлично блестят глаза?

Чтобы скрыть предательский блеск глаз, я опускаю ресницы.

— От холода, — говорю я. — Почему это у вас пахнет, как в аптеке?

— С Лилькой истерика. Меня гоняли за валерьянкой. В общем — страшная драма.

Из-за двери слышится сердитый голос Верочкиной мамы:

— Вера, да скоро же ты наконец!

— Господи! — восклицает Верочка. — Они меня все хотят замучить.

Она хочет сделать руками энергичный жест, но вспоминает о стакане.

— Тьфу, пропасть, стакан этот. Не дает разговаривать. Я его, кажется, сейчас разобью, всем назло!

— Вера, да иди же ты скорей, Христа ради, — слышится из-за двери.

— Сейчас, — отвечает Верочка плаксиво, — не дают с человеком поговорить. Не умрет ваша Лилька без валерьянки. Пойдем, Павлик.

— Чего я там не видел? Лучше я посижу здесь на сундуке. Тихо, уютно. А там истерика, семейная драма. Удобно ли соваться?

Верочка делает страдальческие глаза:

— Госссподи! Идите, вам говорят. Просто к Лильке с фронта жених приехал, и она в своей комнате дает спектакль безумной страсти.

Я боком вхожу в столовую, где Верочкина мама накалывает на коленкоровый манекен с дамской грудью, но без зада, куски синей материи. Манекен шатается на своей единственной ноге. На столе разложены модные журналы, выкройки, кружева, насыпаны булавки. По всей комнате валяются походные офицерские вещи, — но всей вероятности, имущество Лилькиного жениха.

— В отпуск приехал? — шепотом спрашиваю я Верочку.

Она отрицательно мотает головой.

— Ранен? В командировке?

— Землячки выперли из батареи. Насилу ноги унес, — тихо сообщает Верочка. — На какой-то станции отобрали оружие. Ужас!

— Вот видите, а вы говорите — фронт.

— Это вы говорите. А я ничего не говорю.

— Кто пришел? Monsieur Петров? — спрашивает Верочкина мама, не оборачиваясь.

— Так точно.

Я ловлю ее маленькую сухую ручку, от которой тоже пахнет валерьянкой.

В соседней комнате слышится неопределенная возня, и томный, умирающий голос Лильки произносит сквозь нос, заросший полипами:

— Волотя, тайте же мне воты.

Появляется Верочка уже без стакана, так сказать, с развязанными руками, и, делая мне красноречивые жесты за спиной матери, говорит:

— Ну что ж, пошли?

— Куда это? — спрашивает строго maman.

— Гулять.

— В такое время?

— А что? Время самое подходящее.

— Не дерзи.

— Я не дерзю. То есть не держу.

— Попридержи свой язычок. Ты уроки сделала?

— Госссподи!

— Что госссподи? Госссподи сделала или госссподи не сделала?

— Ну сделала и сделала.

— А по моим наблюдениям, ты ничего не делала.