Том 1. Рассказы и сказки - Страница 12

Первые раскаты грядущей Октябрьской бури прозвучали для героя в страстном протесте Маяковского против империалистической бойни: «Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия! И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!.» Катаев вспоминает: «Эти строчки пронес я в душе своей через всю войну!» А позднее стихи Маяковского стали для целого поколения и для самого Катаева воплощением радостной силы, жизнелюбия и невиданной новизны Революции: «Ведь одна из моих любимейших вещей Маяковского — „Хорошо!“, где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно „тонула Россия Блока“… заканчивается апофеозом „Жизнь прекрасна и удивительна“».

Новизна революции, ломая все преграды, врывалась в искусство. Хотели того или не хотели иные художники, но время было сильнее литературных канонов, эстетских догматов, запретов. Острополемично вплетается в катаевское повествование драматическая история «девушки из совпартшколы», комсомолки, дочери революции. Сначала Клавдия Заремба — лишь объект литераторского наблюдения, безымянная босая девчонка, замеченная героем на берегу моря, девчонка с «дочерна загоревшими худыми ногами, до колен покрытыми перловой крупой еще не успевшего высохнуть морского песка». Но затем она постепенно и властно обретает свою особую жизнь. Герой то и дело сталкивается с нею на крутых поворотах времени. То когда она приходит с обыском в особняк, где живет Бунин: «Она стояла среди матросов и солдат, читая охранную грамоту, в распахнутом армейском полушубке и сибирском белом малахае», держа «в маленькой крепкой руке драгунскую винтовку», «а на темном лице лунно светились узкие, злые и в то же время волшебно-обольстительные глаза». То видит ее в «зале депеш» ЮгРОСТА, на литературных выступлениях «коллектива поэтов» и узнает, что она готовится поступить в Свердловский университет в Москве. То слышит о том, что Клавдия Заремба участвовала в раскрытии крупного контрреволюционного заговора, и молодому писателю открывается история трагической любви этой девушки к главе заговора — офицеру-белогвардейцу, любви, которая была принесена в жертву революционной родине. То встречает ее на лесах одной из крупнейших новостроек в годы первых пятилеток, то надолго, на целые десятилетия, теряет ее из виду, а затем получает письмо из Магнитогорска, где она доживает свои дни, оставшись, однако, все тем же цельным и сильным человеком. «Прощай, старый товарищ. Царапаю тебе потому, что больше никого не осталось из друзей того времени. Вряд ли переживу эту зиму, меня утешают, что я еще встану на ноги, но я чувствую правду. Я ее не боюсь. Привет тебе и братство, как мы говорили друг другу в то незабвенное время. А все-таки наша Революция победила!»

Драматической темой проходит через всю катаевскую повесть история Клавдии Зарембы. Она развивается рядом, постоянно переплетаясь с жизнью самого лирического героя и как бы делая этим обе судьбы стереоскопично-объемными, типическими, при всей их индивидуальной неповторимости.

Пристально вглядываясь в судьбу своей современницы, художник постепенно начинает понимать ее истинный глубинный смысл: это судьба, воплотившая великое время, его драматизм, его пафос.

Уроки мастерства давала художнику сама эпоха. Бунин учил некогда лирического героя мастерству слова, художественному видению мира: «Опишите воробья. Опишите девочку». «Но что же получилось? — спрашивает себя герой повести. — Я описал девочку, а она оказалась „девушкой из совпартшколы“, героиней Революции. А Революции меня учил Маяковский. „Опишите Магнитогорск. Время, вперед!“ И девушка из совпартшколы, вернувшись из Монголии, превратилась в бригадира бетонщиков и прошла по лесам Коксохима в кожаной старой куртке и выгоревшей на степном солнце красной косынке».

Нет, недостаточно для настоящего художника только описать, зарисовать то, что видишь: рассвет, девочку, прибрежную гальку, — думает лирический герой повести. Опасно, чтобы художественное творчество «перестало быть борьбой и превратилось в простую привычку изображать, в гимнастику воображения». Писатель обязан от поверхности явлений идти вглубь, исследовать противоречивые процессы действительности, чтобы понять движение истории.

Выразить свое время стремились два художника, стоявшие на рубеже новой эпохи, — Иван Бунин и Владимир Маяковский, и «оба взаимно исключали друг друга». Но именно в их духовном противоборстве, в их внутреннем непримиримом антагонизме и раскрывается для героя повести весь драматизм революционной эпохи, вся новизна великих перемен.

Писатель «по-Маяковски» воссоздает картины бурного бега истории, рассказывая о ломке всего старого уклада жизни и о радости строительства нового общества. И образ Маяковского как бы полностью сливается для него с той движущейся обновленной действительностью, с делом созидания, в котором участвовало все их поколение. «Магнитогорск стал для меня городом Маяковского, — говорит писатель, — и я нетерпеливо ждал свидания с первой, уже почти готовой, самой большой в мире домной, стремительно шагающей по строительной площадке в своем железном расстегнутом пальто, на голову выше всех остальных объектов, плывущих в облаках раскаленной степной пыли…»

Лирико-романтический образ поэта, так полно выразившего свое время, как бы оживает в реалиях эпохи, воплощается в них «весомо, грубо, зримо» и с новой силой входит в бытие страны. Так самой жизнью решается спор о «главной тайне поэзии». Она в неразрывной связи с судьбой революционного народа, с родиной.

Мастерство Катаева-художника проявляется как в сложности и остроте идейных конфликтов, определяющих внутреннее движение новых повестей, так и в богатстве, многоцветности того жизненного фона, на котором столь рельефно выступают образы его главных героев. В катаевских книгах предстает нам многоликая, многоголосая народная среда во всем пестром переплетении и взаимосвязях человеческих судеб. Вот писатель дает, казалось бы, беглую зарисовку добрых хозяек тех хат, куда на постой определяют югростовца Пчелкина, разъезжающего по деревням вербовать селькоров. Едва он переступал порог, как, «прижимая к груди поливенную миску с горкой голубого мака», уже спускалась с печи любопытная дивчина, золотистая от загара, как тыква-таракуцка, делая вид, что ничуть не интересуется «молоденьким цикавеньким уполномоченным», и пряча улыбку «телесно-розового ротика», у которого «прилипло к тугой пунцовой щеке белое огуречное семечко». Тут же возникают и образы старых крестьянок, умудренных жизнью, много претерпевших в бурные годы гражданской войны, но не растративших доброты, и материнской жалости, и душевного тепла. Хоть и считают они «журналиста» Пчелкина человеком «канцелярским», но по голубоватому его лицу и «наголо остриженной голове» легко догадываются, что переболел он сыпняком, а потому не жалеют для него «сытной деревенской еды»: «серого пшеничного калача», и «нарезанного кубиками» свиного сала, и кулеша, — еды, давно не виданной в губернском центре, «где люди жили по карточкам, имевшим, скорее, символическое значение, так как по ним почти ничего не выдавалось».

Даже беглая зарисовка у Катаева всегда освещает очень точно схваченное мгновение исторического развития, своеобразием которого художник увлечен. Так, он откровенно любуется, например, причудливой сценой столкновения грозного «красного попа», приехавшего в деревню из центра агитировать «за увеличение посевных площадей», — бывало и такое, — с «местным батюшкой», тихим старичком в «разношенных мужицких сапогах со следами засохшего навоза». С непередаваемым юмором рассказывает Катаев о том, как приезжий поп, возомнивший себя апостолом «с огненным мечом в руке», обличает в лице деревенского попика — «князей церкви». Но комизм сцены этой неразрывно сплетен с драматизмом последующих событий, с кулацким восстанием, предвестием чего служит тяжкое, угрожающее молчание прихожан в церкви: «В воздухе вдруг пролетело дуновение не дуновение, тень не тень», а «нечто до того страшное», что герой повести явственно ощутил надвинувшуюся смертельную опасность. Жизнерадостная тональность повествования у Катаева, его добрый юмор не препятствуют, но помогают художнику раскрывать реальную сложность, а подчас и драматизм человеческого существования. Однако «дуновение трагедии», которое временами ощущают его герои, не мешает им испытывать всю полноту и радость бытия. Мастерство Валентина Катаева как раз в том и заключается, что он всегда заставляет нас почувствовать — да, «жизнь прекрасна и удивительна».