Том 1. Проза 1906-1912 - Страница 30
— Я горд вашей дружбой, я всему свету готов кричать, трубить о ней. Вот я приеду вскоре, и мы будем неразлучно, неотступно вместе, я буду ходить с вами всюду в знакомые и незнакомые дома, в театр, в концерты. Я буду посылать вам свои эскизы, писать письма каждый день, несколько раз в день.
— Как буду ждать я их. Все время, все часы я буду думать о вас, о вашем скором приезде, каждый стих, каждая нота будут принадлежать вам.
«Какое счастье, какое неожиданное счастье».
— Какое неожиданное счастье! — как эхо отозвался Демьянов.
«А если я останусь надолго в Москве, вы приедете к нам, не правда ли? У нас забавный лиловый дом, вход со двора, особняк, ворота желтые всегда на запоре, нужно стучаться, внутри теплые лестницы; у нас две собаки, у меня в комнате отличный умывальник, шкаф, на дворе яблоня, одна; видны деревья парка, весной отлично».
— Милый друг мой, — совсем тихо заметил Демьянов, прижимая локоть своего спутника своей рукой. Они шли легкой, казалось, окрыленной походкой; встречные казались милыми, нарядными, беспечными в эти ранние, еще светлые сумерки; заходили есть пирожки, беспричинно смеялись, глядели друг на друга.
— Я провожу вас на вокзал, у вас есть билет?
«Нет еще, и, пожалуйста, не беспокойтесь; я заеду за вещами; может быть…»
— Что может быть?..
«Может быть, мне не удастся сегодня выехать…»
— Как? разве это возможно еще?
«Отчего это вас тревожит? разве это не все равно».
— Нет, ничего, я сам не знаю, отчего я встревожился, пустяки, конечно.
Они легко поцеловались, будто расставаясь на час, и Мятлев долго махал шапкой, когда удалялся извозчик Демьянова, потом он сел на другие сани и поехал в другую сторону от места, где он жил. Поднявшись по темной лестнице во дворе до двери, где значилось: «Елена Ивановна Борисова», он позвонился, и отворившая горничная со свечой, сказавши, что барышня дома, впустила его в узкую и темную переднюю.
Глава одиннадцатая
Лицо Валентина все более и более печалилось, по мере того как Демьянов неуверенно и продолжительно говорил ему какие-то утешения. Наконец, поднявши до тех пор опущенные глаза прямо на собеседника, он значительно проговорил:
«Тебе, конечно, небезызвестно, что Мятлев вчера еще приехал обратно сюда, пробывши только две недели в Москве».
Демьянов сдержанно ответил, краснея: «Может быть».
— Зачем скрывать? При вашей близости, ты не мог не знать даже раньше, что он будет здесь.
«Может быть», — повторил снова Демьянов беззвучно.
— И ты знаешь, ты должен знать, что его появление опять лишает меня почти еще не приобретенного покоя.
«Ты уверен в том, что Мятлев действительно приехал?»
Валентин пожал плечами, не отвечая.
— Вы видели, конечно, Павла Ивановича? — подошел Олег Феликсович к говорившим.
«Возможно», — с улыбкой ответил Демьянов, чувствуя, как вся комната начинает кружиться.
— Полноте скромничать; ходили даже слухи, что он и не думал уезжать в Москву, а прожил это время у вас.
«Какая глупость! от кого же ему скрываться?»
— Вы уходите уже? так рано?
«Да, я ухожу, страшная мигрень».
«Приехал, приехал — и я узнаю это из третьих рук! Две недели молчания, не предупредить о приезде, не известить по прибытии! Вот дружба, вот любовь! и чем я заслужил это?»
Михаил Александрович в волнении сошел с извозчика, прошел некоторое время пешком, опять сел и погнал с горящей головой и каким-то опустошенным, падающим сердцем.
— Вот просили вам передать домик и карточку, — сказал заспанный швейцар, отворяя дверь Демьянову и роясь на столе в передней.
«Что за домик? кто такой?»
— Да вот — детская игрушка, я даже сам удивился. Молодой господин, часто у вас прежде бывали, Мятлев, кажется, будут по фамилии. Вот… — нашел он карточку Мятлева.
На обороте не было ничего написано. «Они сами заезжали?»
— Сами. «Поздно?»
— Часов в девять.
Домик был, как продают перед рождеством разносчики, — из толстого картона с прорезными дверями и окнами с переплетом в обоих этажах; в окна была вставлена прозрачная бумага, красная и зеленая, чтобы давать пестрый свет, когда внутри дома зажигали свечу.
Глава двенадцатая
Надя Овинова с сухою складкою у рта, бесстрастно смотря на трепаного, серого, будто три ночи не спавшего Валентина, говорила: «Мне очень жаль вас, милый друг, но поверьте, всякое чувство проходит; это вам только кажется, что ваша любовь — необорима и вечна. Будемте друзьями, я даже думаю, что вы придете на мою свадьбу».
Она говорила сухо и оживленно, и около рта шевелилось что-то неприятное, почти физическое. Валентин поднял свои глаза на девушку:
«Зачем вы это делаете? Разве вы любите вашего жениха?»
— Кому какое дело, почему что я делаю? — сердито бросила Овинова.
«Я же знаю, что вы любили Мятлева, и неужели этого достаточно, достаточно, чтобы навсегда портить жизнь?»
Овинова пожала плечами, не отвечая.
«Я не говорю о своей любви к вам, но ведь вы же можете полюбить другого. Вы сами говорите, что всякое чувство проходит: зачем же так навсегда губить себя?»
Надя сказала хмурясь:
— Кто вам сказал, что я люблю Мятлева? Я к нему совершенно равнодушна; я не скрою, что не влюблена страстно в своего жениха, но он человек очень достойный и которого я уважаю… и потом это — мое личное дело; я так хочу, наконец!
«Конечно, это ваше дело», — заметил уныло Валентин. Надя ничего не возразила, откинувшись на спинку кресла, нахмуренная и сухая. Горничная вошла с докладом: «Михаил Александрович Демьянов».
Овинова вскочила:
— Ты его впустила?
«Да, они снимают пальто в передней», — несколько удивленная, отвечала горничная.
— Нет, нет, я не хочу! скажите, что я уехала, что больна, что меня нет, что я умерла — что хотите. Пожалуйста, Маша.
«Слушаюсь», — проговорила та, удаляясь. Овинова, прислушавшись к стуку хлопнутой двери, облегченно вздохнула.
«Ушел!» — сказала она, снова опускаясь в кресло.
— Отчего вы не пустили его? — спросил Валентин.
«Как вы не понимаете, что я любила и люблю Мятлева и теперь этот брак — все равно, что самоубийство. Я бы вышла за всякого, я бы вышла за вас, если бы вы меня не любили. Но тот не должен знать, как тяжела мне его нелюбовь: он не узнает никогда! Я буду счастлива, я буду весела вопреки всему!» — и она горько заплакала.
— Зачем вы плачете: вот я — вам друг… — начал было мальчик, но женщина прервала его, крикнув:
«Разве вы не видите, что вам нужно не быть здесь?!»
На лестнице внизу Валентин увидел будто поджидавшего его Демьянова.
«Ты оттуда?» — спросил он у юноши. Тот молча кивнул головою. Молча они пошли рядом. Что-то жгло губы Демьянова; наконец он выговорил:
«Он — не там?»
— Кто — он? — испуганно встрепенулся Валентин.
«Ну Мятлев», — с запинкой вымолвил спутник.
— Нет, зачем? Он — в Москве же!
«Я не знаю, я месяц как не имею сведений; ты же сам говорил, что он приезжал; уехал ли он, здесь ли, я ничего не знаю; я не могу ни ездить, ни ходить; сегодня ночью я думал, что я умираю, и я подумал, что он приехал и скрывается у Овиновой — а?»
— Почему именно у нее?
«Потому что он… потому что она к нему так была расположена».
— Если ты так беспокоишься, отчего ты не телеграфируешь его родным с ответом?
«Да, да; это — самое простое, как мне не пришло в голову? Это так просто. Ты ясно видишь».
— Всегда видишь ясно в не своих делах, что нужно делать, — проговорил Валентин, прощаясь у подъезда с Демьяновым.
«Нет, я пройду сейчас же на телеграф», — сказал Демьянов, и они оба пошли в разные стороны уже при фонарях под мелким сухим снегом.
Глава тринадцатая
Длинный рассказ Татьяны Ильинишны о чудесном сне близился к концу, и Раечка как-то лениво протыкала иглу вверх и вниз, наклонясь над пяльцами. Демьянов вспоминал, озирая комнату с лампадами перед целым иконостасом старинных икон, постелью старой Курмышевой, зарей, ударявшей красно и холодно в окно, — тот вечер, недавний и уже так далекий, когда они с Мятлевым ходили мыть руки в эту спальню.