Только обгон: (По мотивам мемуаров йийита Гэя) - Страница 16

— Будить придётся, — говорю я Пэю. — Всю команду, кроме Джэт-ты только.

— Буди, буди, и поскорей! — В тоне Пэя насмешка. — И подготовь честное признание, что зря терзал всех нас, а теперь не знаешь, как выбраться.

Я представил себе мрачные лица просыпающихся, вообразил, как это каждому в отдельности заново объясняю, почему не сумел обойтись без их помощи, покорно сношу ворчание Сэя Большого, язвительные насмешки Малого, презрительную улыбку Рэя. И после всего, испив чашу унижений до дна, начинаю оправдываться, что я не виноват, не мог предусмотреть все финты “Паломника”.

“Ну и что же ты предлагаешь теперь? — спросит Рэй с кислой миной. — Полную, стопроцентную автоматизацию? Что это даст?”

В самом деле, что даст?

Помню, наш профессор по теории изобретательства говорил, что всякий конструктор должен начинать с вечного двигателя, то есть мысленно представить себе идеально выгодную машину, не потребляющую энергию, без трения, без веса, невозможную машину, которая ничего не тратит и даёт всё, что нужно. На практике-то будет что-то похуже этого идеала. Но иной раз видишь сразу: выигрыш от идеала так мал, что и тужиться, изобретать подобное не стоит.

Допустим, стопроцентная автоматизация смонтирована. Что это даст в итоге?

Мы не отстанем, только и всего.

А нам обогнать надо.

“Раздумье в баке” — так назвал бы я следующую главу, если бы делил свою жизнь на главы.

Почему раздумья в баке, а не действия? Потому, во-первых, что тело протестует. Так трудно выбираться наружу, так утомительно перемещать себя, поневоле прежде всего спрашиваешь: “Стоит ли двигаться? Нельзя ли обойтись? Подожди, подсчитай, взвесь, не пори горячку!” И расчёт неизменно показывал: горячку пороть незачем, можно и не вылезать из жидкости.

Лишний вес развивал вдумчивость. Интересно бы провести анкету: кто вдумчивее, тощие или толстяки?

Раздумья преобладали ещё и потому, что мы с Пэем вдвоём не способны осуществить радикальные переделки. За каждым предложением неизбежно следует: “Придётся разбудить ребят”. Но лишний раз будить лежащих в анабиозе не просто и не безвредно. Не скажешь, посоветовавшись: “Ладно, обойдётся без тебя, спи дальше!” Нужны серьёзные основания, следует все продумать, предусмотреть, рассчитать… И: “Сиди, Гэй, нечего горячку пороть!”

Итак, на сцене все те же лохани с мутноватой жидкостью. Лупоглазые существа в чёрных трико, пристёгнутые за пояс к стенке. Лениво шевелятся руки, лениво всплывают пузырьки из-под воротника, лениво барахтаются в тяжёлой голове неповоротливые мысли, неуклюжие, нечёткие, словно спросонья. Из этих медлительных мыслей надо выстроить что-то разумное, изящное, оригинальное, до чего не додумались на “Паломнике”.

— Тужишься понапрасну, там же лучшие умы собраны! — бубнит Пэй. — Мы против них кустари, мы подмастерья. Не тебе тягаться с ними, самонадеянная ты личность, Гэй.

— Согласен, мы кустари, мы подмастерья. Но тягаться взялись, обещали обогнать. На каждый их выпад должны придумать ответ. Кто придумает за нас?

— А ты воображаешь, что там будут сидеть сложа руки? У Джэя лучшие конструкторы мира. Они давно продумали всю партию на десять ходов вперёд. На что ты надеялся, собственно говоря?

Вот именно, на что мы все надеялись?

Говоря коротко, на выносливость. Надеялись на энтузиазм и возмущение, на то, что мы, молодые, крепкие и сердитые, больше приложим усердия, больше усилий, чтобы обогнать, и в конце концов обгоним.

С самого начала так складывалось, что мы все время видели только ближайший порог. Мы рвались на старт, а нам не давали вступить в гонку, старались удержать волокитой и лучеметами. И нам все казалось тогда: только бы переступить порог космоса, только бы отчалить, дальше пойдёт само собой.

Само собой не пошло. Мы напрягались месяц, второй и полгода, но отставали и уставали, и большинству не хватило терпения, выдержки, желания обязательно обогнать. Пришлось мне вступить в борьбу, в трудную борьбу с друзьями, соратниками. И мне казалось: лишь бы убедить их, лишь бы устранить павших духом, уложив в саркофаги, дальше пойдёт само собой.

Павшие духом заснули, несгибаемые остались. На что ставили мы с Пэем, на что надеялись? На нашу несгибаемость, на мягкотелость соперников? Но вот и соперники уложили своих мягкотелых в саркофаги, выставили против нас несгибаемые автоматы. На что нам надеяться теперь? За счёт чего обгонять?

Думай, Гэй, думай что есть силы!

Итак, главный козырь вырван у нас. Автоматы заведомо выносливее. В лучшем случае мы сравняемся с ними, не отстанем. Борьбу за скорость мы проиграли в результате или — не будем прибедняться — не выиграли. Но впереди возможна ещё борьба за потолок — за окончательную, наивысшую, экстремальную скорость.

Потолок же всех возможных скоростей в природе — с — скорость света.

С — идеал, к нему можно только стремиться, никогда не достигая. Для с надо затратить бесконечную энергию — бесконечную в математическом смысле, не в поэтическом: бесконечное количество тонн топлива на каждый килограмм груза.

Бесконечных запасов, конечно, нет ни на “Паломнике”, ни у нас.

И “Паломник”, и наша “Справедливость” рассчитаны примерно на 0,95, как предел — на 0,96 с.

Однако для фотонной ракеты все — топливо: стенки, перегородки, мебель, аппараты, одежда, консервы, мы сами.

Снова пустим в ход излюбленные и привычные наши козыри: выносливость, невзыскательность, долготерпение, самоотречение. Отправим в топку все лишнее, не самое необходимое. Спалим даже нужное, даже нужное, но не ежечасно, но не каждую минуту: перегородки, полы, столы и кресла, запасные инструменты, запасы пищи, тёплую одежду… Спящие спят, им наряды не нужны. Что мы получим в идеале?

В идеале — 0,98 с.

Все равно крохоборство! Беда в том, что при околосветовых скоростях топливо тратится не только на разгон. Заметная часть его — все более заметная — идёт на ненужное приращение массы. С чем это сравнить? Проще всего с обжорой: лишь часть пищи он сжигает в работе, а из прочего наращивает жир, ему же, обжоре, мешающий двигаться, дышать, жить. Но в отличие от толстяка, который может, попостившись, за счёт своего жира прожить недельку-другую, наш субсветовой жир бесполезен, он накапливается с большими затратами, а потом сам собой исчезает при торможении, не производя никакой работы. Но именно он, этот бесполезный жир, определяет предельную скорость ракеты. Для скорости 0,96 с масса её вырастает в три раза с половиной, для скорости 0,98 с — в пять раз. В семь раз надо увеличить массу для 0,99, а для 0,999 с — в 23 раза.

Но нет у нас 23-кратной массы и нет даже семикратной. 0,98 с — наш потолок, практически даже недостижимый.

Снова строю в уме идеальную машину “Допустим”. Допустим, получилось все задуманное. Допустим, мы спалили все и даже самих себя. Скорость у нас 0,98 с — на самом-то деле меньше, но допустим. За четыре года пути — четыре года у нас до торможения — мы выигрываем 8 процентов от светового года, то есть один световой месяц.

А “Паломник” опережает нас на полтора месяца сейчас.

Кроме того, и на “Паломнике”, увидя, что мы догоняем, тоже кинут в топку какие-нибудь перегородки. И если они выжмут 0,97 с, нам уже не обогнать их, тогда и при скорости света мы выйдем к цели одновременно.

Но это же невозможно — достичь скорости света. Это и означает вечный двигатель — бесконечные запасы энергии неведомо откуда, идеальная машина без трения, без потерь.

— Пэй, а Пэй! Пэй, ты не спишь? Ты знаешь, Пэй, что мы проигрываем?

Зашевелился в своём баке.

— Я рад, что твоя неуёмная наивность выдохлась наконец. Я-то давным-давно знаю, что мы проиграли.

— Вот как? С каких пор ты знаешь это?

— С тех самых пор, когда паломники заметили нас. У Джэя лучшие умы мира. Смешно было думать, что они не найдут способ, как превзойти нас — дилетантов.

— Вот тебе на! Оказывается, все это время я сижу рядом с унылым пораженцем. Для чего мучается, задыхается, хватается за сердце, высунув язык, предлагает увеличить перегрузку на две десятых?