Только для мужчин - Страница 54

– Тони, укрыть вас?

«Еще чего, уж не вообразила ли ты, будто я к тебе лягу?» – собираюсь я ответить, но где-то в дальнем закутке моего мозга рождается догадка, что я слышу голос Лизы не во сне, а наяву. Открываю глаза: над кроватью стоит моя квартирантка с одеялом в руках.

– Нет, спасибо, – бормочу я. – Я не хочу спать.

Пасмурный день на всходе, и в сумеречном свете комнаты ее лицо с темными полными губами и с темными глазами кажется мне странным и нереальным – невозмутимое, белое, как лицо античной богини.

– Последние ночи вы много работали, – говорит она.

– Следую вашему примеру, – отвечаю я и, сев на кровати, тянусь за сигаретами. – Вам не надоедает столько переписывать?

– Почему мне должно надоедать? – она смотрит недоуменно. – Ведь в том, что я пишу, есть смысл. Следишь за смыслом, а страницы переворачиваются как бы сами собой. Все равно что читаешь десятью пальцами.

Она только что вернулась с прогулки с Илиевым и еще не переоделась. То есть она не в своем изрядно поношенном летнем платье, пригодном для дома, а в другом, шерстяном, приобретенном на деньги, полученные за работу по хозяйству. Новый туалет невзрачного пепельно-серого цвета плотно облегает фигуру и подчеркивает ее пышные формы.

Однако платье не тесное, оно не сковывает ее движений. Лиза садится, спрашивает:

– Не возражаете, если я выкурю у вас сигарету?

– Вас, видно, способна увлечь любая работа? – спрашиваю я, когда она закуривает.

– Не всякая. У меня, к примеру, не хватает терпения мыть окна. Но когда занималась продажей пластинок, я была довольна. Чуть не помешалась на музыке. Да и в книжном магазине тоже нравилось. Разговариваешь с людьми, одного обслужишь, с другим повздоришь. Но главное – чувствуешь, что все-таки приносишь какую-то пользу. Стоит отлучиться на минуту – и у прилавка уже хвост, значит, ты нужна.

– Это называется мизерабилизм.

– Как?

– Философия бедности, примирение с нищетой. Что за счастье – быть нужным за прилавком? И то лишь до тех пор, пока другая вас не вытеснила.

– Что ж, так оно везде. Искать место в жизни – это то же самое, что надеяться получить квартиру во время жилищного кризиса.

Лиза делает затяжку с задумчивым видом, потом снова оживляется:

– Но свет велик, каждому в нем найдется уголок.

– Что правда, то правда, – соглашаюсь я. – Что-то да находишь. Только это «что-то» всегда хуже того, о чем мечталось. С этого и начинается… Противное ощущение, что ты остался с носом, что у других есть, а у тебя нет.

– Чего же у вас нет? Неужто вас не устраивает ваша работа?

– Я не о себе говорю. Я говорю вообще.

– Но я же вас спрашиваю не вообще! Чем вы конкретно занимаетесь?

Приходится популярно объяснять ей, в чем состоит моя работа.

– Мне в голову не приходило, что вы занимаетесь такими важными делами, – произносит Лиза с присущей ей наивностью. – Я думала, вы только тем и заняты, что пишете какие-то статейки… Значит, приходите на помощь людям. Может, не так уж они вам дороги, но вы все же помогаете им.

– Помогают инстанции, не я.

– Да, но без вас не обходится.

– Как без вас – за прилавком.

– Так много, значит, места?

– Вы меня спрашиваете или ставите вопрос вообще?

– Вас спрашиваю.

– Абсолютно ничего не значит. Но должно пройти немало времени, пока вы это поймете. Если вообще поймете. Лично для меня было бы достаточное какого-нибудь барака среди заросшего бурьяном пустыря.

– Как это вы сказали? Ми-зе-ра-би-лизм, – произносит по слогам Лиза.

– Совершенно верно. Важно как-то скоротать время.

– Все равно как?

– Абсолютно все равно.

– Тогда зачем жить?

– Уместный вопрос, – киваю я. – Но слишком запоздалый. Многие самоубийцы уже дали на него ответ.

– Вы тоже способны на это?

– Нет. Не думаю. Самоубийцы – люди действия. Принял решение – и выполнил его. Я же и решение принимаю с большим трудом, а выполняю его еще трудней. Начинаю спрашивать себя, какой смысл. А когда начнешь задавать себе подобные вопросы, то получается ерунда, потому что смысла-то нет.

Молчание. Ей оно необходимо, чтобы преподнести мне свое «Смысл надо искать в другом!», подкрепленное двумя-тремя затасканными аргументами. Так как я знаю, насколько она умна, мне ничего не стоит заранее отгадать, что она будет городить. И все же я выжидаю, смутно надеясь встретить возражение, какого я не сумел предвидеть.

Вместо этого я слышу:

– Вы больны.

– Вот как?

Комната уже тонет во мраке. Лишь два окна с белыми гардинами все еще светятся, как две высокие строгие двери в пустынную белизну небытия. Два окна и лицо Лизы, невозмутимое, словно лицо античной богини-селяночки.

– Я говорю вполне серьезно, – произносит богиня. – И это ясно как божий день: вы больны. Наша болезнь сказывается в том, как вы воспринимаете жизнь. Вам кажется, будто вы делаете открытие, а на самом деле у вас подскочила температура.

«Вы больны» – очевидно, Илиев уже успел вбить ей в голову какой-то вздор. Просто диву даешься, до чего наша публика стала ученой. Любой и каждый ставит тебе диагноз, в том числе и эта гусыня. И ничего удивительного, если человек норовит удрать от этого, чтоб затеряться где-нибудь в Альпах.

А в остальном и без диагностики все ясно: инженер втюрился по уши. Во время скромных вечерних бдений он все более явно заигрывает, и это вынуждает ее держаться подальше от него, то есть отсиживаться у меня – мол, всему свое время. Владо, конечно, изрядный жмот, но тем не менее каждый субботний вечер ведет Лизу в кино, а по воскресеньям – в кафе.

Однако никаких существенных перемен в их отношениях пока не наблюдается, моя квартирантка в свободное от домашних забот время стучит на старенькой машинке, принесенной невесть откуда, и я напрасно жду, когда прозвучит заветная фраза: «Тони, я выполняю данное вам обещание – освобождаю ваш чулан». Впрочем, когда-нибудь я ее все-таки услышу.

«Однажды в ноябрьский воскресный день, ближе к вечеру…» Только до вечера еще далеко. Сейчас раннее утро, кого-то уже принесло ко мне – в дверь звонят. Оказывается, воспитательница опять привела детей. От холодного ветра носишки у обоих красные.

– Нам не хочется злоупотреблять… но они, бедняжки, просят, – оправдывается женщина. – Я знаю, что эти малыши для вас чужие и вы не обязаны ими заниматься, но они…

– Как это чужие? – прерываю я ее. – Я же их дядя. Скажи, Гошко, я дядя тебе, верно?

– Дядя, дядя! – подтверждает малыш звонким своим голоском.

– Дядя… – тихо произносит и Румяна, касаясь ручонкой моего рукава, как бы желая убедиться, что я есть, что я рядом.

– А вот и наши детки! – подает голос Лиза, подоспев из кухни. – Я знала, что вы сегодня придете. Я покупаю две булочки на завтрак, а сегодня купила четыре.

Весьма сомнительно, потому что они с Илиевым договорились идти в кино. Но одна маленькая деталь приводит меня в растерянность: Лиза отказывается от кино, чтобы мы могли погулять с детьми. Бедный инженер. Теперь он должен торчать на холоде, продавать билеты. Да и мне не позавидуешь. Похоже, я еще не скоро услышу долгожданную заветную фразу о моем чулане…

В общем, воскресный день проходит довольно-таки патриархально, и вечер тоже. Даже старики почти не цапаются у телевизора, если не считать отдельных колкостей, прозвучавших как ленивый звон шпаг. Зато вечер понедельника проходит куда более драматично. Когда мы, придя в гостиную, рассаживаемся по своим местам, то переглядываемся с недоумением и беспокойством. Инженеру не терпится первому взять слово, но ему неловко. Так что слово – по праву отца – берет Димов.

– Что-то Елизавета не идет? Да и машинка вроде не стучала сегодня…

– Елизаветы нет дома, – отвечаю я.

– Как нет дома? – восклицает инженер.

– Что, уехала? – рычит Несси,

– В чем же дело? – подозрительно смотрит на меня Рыцарь.

Они все смотрят на меня подозрительно, словно спрашивая: «Что ты темнишь?»